Осип Мандельштам: без вины виноватый

[Zaman.]

Мандельштам Осип Эмильевич – биография и произведения

Осип Эмильевич (Иосиф Хацкелевич) Мандельштам – живший в России и СССР поэт и эссеист еврейской национальности. Родился 3 (15) января 1891, умер предположительно 27 декабря 1938. 

Мандельштам родился в Варшаве (принадлежавшей тогда Российской империи) в состоятельной семье польских евреев. Отец его был перчаточником; мать, музыкантша Флора Вербловская, состояла в родстве с известным литературоведом С. Венгеровым. Вскоре после рождения сына семья переехала в Санкт-Петербург. В 1900 году юный Осип поступил там в престижное Тенишевское училище.

 

Осип Мандельштам. Жизнь и творчество

 

В октябре 1907, пользуясь богатыми средствами родителей, Осип уехал за границу, где провёл несколько лет, объездил ряд европейских стран, учился в парижской Сорбонне и в германском гейдельбергском университете. Когда в 1911 материальное положение его семьи ухудшилось, Мандельштам вернулся в Россию и продолжил образование на романо-германском отделении историко-филологического факультета санкт-петербургского университета. В это время он перешёл из иудейской религии в методизм (одно из протестантских исповеданий) – говорят, что с целью избавиться от «процентной нормы» при приёме в университет. В Петербурге Осип учился очень неровно и курса не закончил.

[Zaman.]

 

Осип Мандельштам в молодости

 

В годы революции 1905-1907 Мандельштам симпатизировал крайним левым партиям – социал-демократам и эсерам, увлекался марксизмом. После пребывания за границей (где слушал лекции А. Бергсона и полюбил поэзию Верлена, Бодлера и Вийона) он изменил мировоззрение, увлёкся идеалистическим эстетством и одно время посещал в Петербурге собрания Религиозно-философского общества. В поэзии Осип Мандельштам поначалу тяготел к символизму, однако в 1911 он и ещё несколько молодых российских авторов (Николай Гумилёв, Сергей Городецкий и др.) создали группу «Цех поэтов» и основали новое художественное течение – акмеизм. Их теории были противоположны символистским. Вместо туманной расплывчатости и таинственного мистицизма акмеисты призывали придать поэзии, отчётливость, ясность, наполнить её реалистическими образами. Мандельштам написал манифест нового движения («Утро акмеизма», 1913, опубликован в 1919). В 1913 он опубликовал свой первый стихотворный сборник «Камень», чьё «осязаемое» название соответствовало акмеистским принципам.

 

[Zaman.]

 

По некоторым сведениям, Мандельштам имел любовную связь с Анной Ахматовой, хотя та всю жизнь настаивала, что между ними не было ничего кроме близкой дружбы. В 1910 он был тайно и без взаимности влюблён в грузинскую княжну и светскую львицу Санкт-Петербурга Саломею Андроникову, которой посвятил поэму «Соломинка» (1916). С января по июнь 1916 поэт имел недолгую связь с Мариной Цветаевой.

Во время Первой Мировой войны Мандельштам не был мобилизован в армию из-за «сердечной астении». В эти годы он писал «антимилитаристские» стихи («Дворцовая площадь», «Собирались эллины войною...», «Зверинец»), возлагая вину за кровопролитие на все державы, но особенно на русского царя.

Революцию 1917 поэт приветствовал. Он вновь изменил своё мировоззрение, сблизился с эсерами и большевиками, публиковался в советских газетах, работал в коммунистическом Наркомпросе, ездил по стране, выступая со стихами. В марте 1919 г. он по неизвестной точно причине уехал из Совдепии на юг, жил в Киеве, где познакомился со своей будущей женой Надеждой Яковлевной Хазиной (брак с нею состоялся в 1922). В том же 1919 г. Мандельштам переехал в Крым, где был арестован врангелевской контрразведкой, заподозрившей в нём большевицкого агента. После освобождения он уехал (1920) в независимую Грузию, там тоже попал в тюрьму по политическому обвинению, но был освобожден после заступничества местных поэтов.

При содействии И. Эренбурга осенью 1920 г. Мандельштам вернулся в Советскую Россию, жил в Петрограде, Москве и других городах. В своём отношении к революции Осип Эмильевич пережил немало колебаний: он то считал нужным принять «исторически неизбежный» «скрипучий поворот руля» и одобрял большевицкий «Ренессанс коллектива», то тосковал по ушедшему старому миру. Однако с течением времени разлад между поэтом и советским режимом усиливался.

 

[Zaman.]

Стихи 1916-1920, вошли в его второй поэтический сборник «Tristia», изданный в Берлине в 1922. Название «Tristia» («Скорбные элегии») заимствовано у Овидия. Мандельштам пытался выразить такое же настроение трагической иронии, какое выражал Овидий в своих посланиях из дунайской ссылки. «Tristia» – как бы непрерывная элегия на тему расставания с любимыми женщинами, умирающим Санкт-Петербургом, Европой, Крымом, свободой.

 

В немногочисленных стихах 1921–1925 гг. Мандельштам пророчит гибель старой культуры («христиано-эллинской») и ее носителей, выражая при этом чувство собственного «отщепенства», ненужности, потерянности.

С мая 1925 по октябрь 1930 Осип Эмильевич не писал собственных стихов, занимаясь прозой (сборник автобиографических рассказов «Шум времени», 1923; повесть «Египетская марка», 1927, с критической картиной царствования Николая II). На жизнь он зарабатывал преимущественно переводами (старофранцузский эпос, О. Барбье, Ф. Верфель, Э. Толлер, Важа Пшавела, роман на еврейскую тему – Б. Лекаш «Радан Великолепный»). В 1925–26 гг. поэт пробовал писать для детей.

Осип Эмильевич не прекращал попыток встроиться в советскую систему, «с веком вековать». Его работа в большевицкой печати («Московский комсомолец») не была особенно удачной, однако Мандельштам имел влиятельных покровителей среди кремлёвской верхушки. К их числу относился, прежде всего, Бухарин, который «опекал» поэта-еврея до самой ссылки в 1934 (требуя в то же время «хорошенького залпа» по русской национальной «есенинщине»). В 1928 Бухарин помог издать последний прижизненный сборник Мандельштама «Стихотворения». Но «правую» группу Бухарина вскоре стали оттеснять с политической авансцены сторонники Сталина. Близкая к Сталину критика провозгласила новый сборник Мандельштама анахронизмом в поэзии. В 1928 г. критики Аркадий Горнфельд и Давид Заславский обвинили Осипа Эмильевича в плагиате. Дело дошло до судебного разбирательства. Эти события описаны в «Четвертой прозе» Мандельштама, (1930, опубликована лишь в 1966 на Западе). «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени», – пишет он здесь.

[Zaman.]

Бухарин помог Мандельштаму выхлопотать командировку в Армению и Грузию. Поэт совершил большую поездку по Кавказу (1930-1931), написав по её итогам очерки «Поездка в Армению». Они также не понравились официальным идеологам. Публикация очерков Мандельштама в журнале «Звезда» стоила должности редактору отдела Ц. Вольпе.

В перипетиях своей жизни Осип Эмильевич видел «типичную судьбу поэта в России». После поездки на Кавказ он возобновил поэтическое творчество, чему сильно способствовало знакомство в Ереване с биологом Борисом Кузиным. Цикл стихотворений Мандельштама «Армения» был частично напечатан в журнале «Новый мир» (1931). Он изучил итальянский язык, переводил Петрарку, а в эссе «Разговор с Данте» (1933, издано в 1967) изложил свои взгляды на суть поэзии.

И после женитьбы на Надежде Хазиной Мандельштам продолжал увлекаться другими женщинами, иногда очень серьезно. Брак Осипа Эмильевича несколько раз едва не рушился – в частности, из-за его связи с Ольгой Ваксель в 1924-25 и Марией Петровых в 1933-34.

 

[Zaman.]

Поэт всё более разочаровывался в коммунизме, на службе которого сам же ранее добровольно состоял. В начале 1930-х гг. он написал ряд лирических стихотворений с оппозиционно-политической окраской: «Ленинград» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез...»), «Ламарк», «Мы с тобой на кухне посидим...», «За гремучую доблесть грядущих веков...», «Неправда», «Квартира тиха, как бумага», «Холодная весна. Голодный Старый Крым» (о голоде 1932-33).  Осип Эмильевич был склонен возлагать вину за торжество большевизма на русский народ. В ноябре 1933 г. он написал резкую антисталинскую эпиграмму «Кремлёвский горец» «Мы живём, под собою не чуя страны…» и не раз читал её в своём окружении. Близкий друг Мандельштама, Борис Пастернак, назвал это стихотворение актом самоубийства.

 

 

Вскоре на Осипа Эмильевича был сделан донос. В ночь с 13 на 14 мая 1934 года его арестовали и сослали в Чердынь (Пермский край). С ним туда поехала и жена Надежда. Говорят, что Сталин приказал «изолировать», но пока «сохранить» Мандельштама. В Чердыни поэт совершил неудачную попытку самоубийства, выбросившись из окна. Вскоре, при содействии Бухарина, ему позволили самому выбрать место своей ссылки. Осип Эмильевич и его жена выбрали Воронеж.

В этом городе он и Надежда жили бедно. Мандельштама в Воронеже посещали друзья (в том числе Анна Ахматова). Написанный там цикл стихотворений («Воронежские тетради») считается вершиной творчества поэта. Опасаясь, что все записи стихов мужа могут быть уничтожены, Надежда прятала их и учила наизусть. Позднее, в годы смягчения коммунистического режима (1960-е и 1970-е) она активно содействовала подпольному переизданию произведений погибшего супруга.

Стараясь улучшить отношения со Сталиным, поэт написал в Воронеже несколько хвалебных стихотворений в его честь. В этих опусах налицо вымученное низкопоклонство, однако в самом известном из них, «Оде Сталину», между заискивающих строк проглядывает и скрытая трагически-издевательская сатира.

[Zaman.]

Осип Мандельштам. Тюремные фотографии, 1938

 

В мае 1937 срок ссылки окончился, и Мандельштам с женой вернулись в Москву. В начале марта 1938 года они приехали в подмосковную профсоюзную здравницу Саматиха. Там поэт был арестован вторично в ночь с 1 на 2 мая 1938 года. Последовал приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей за «контрреволюционную деятельность».

По не вполне подтверждённым данным, Мандельштам умер 27 декабря 1938 от тифа в пересыльном лагере под Владивостоком. Его тело вместе с другими усопшими лежало непогребённым до самой весны, когда весь «зимний штабель» был захоронен в одной братской могиле.

[Zaman.]

Мандельштам «Ода Сталину»

<ОДА>

Когда б я уголь взял для высшей похвалы –
Для радости рисунка непреложной, –
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, –
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, – вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой – ему народ родной –
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее – дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта – отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко – знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь – откровенность, весь – признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною – ловить лишь сходства ось –
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь – к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада...
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера –
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна – добро живое –
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь – через тайгу
И ленинский октябрь – до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца –
Его мы слышали и мы его застали.

Январь – февраль 1937

[Zaman.]

Мандельштам «Стансы»

СТАНСЫ

Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу – и люди хороши.

Люблю шинель красноармейской складки –
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
И скатывалась летнею порой.

Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили, а теперь – пойми:
Я должен жить, дыша и большевея
И перед смертью хорошея –
Еще побыть и поиграть с людьми!

Подумаешь, как в Чердыни-голубе,
Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,
В семивершковой я метался кутерьме!
Клевещущих козлов не досмотрел я драки:
Как петушок в прозрачной летней тьме –
Харчи да харк, да что-нибудь, да враки –
Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.

И ты, Москва, сестра моя, легка,
Когда встречаешь в самолете брата
До первого трамвайного звонка:
Нежнее моря, путаней салата –
Из дерева, стекла и молока...

Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.

Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь – сам-друг, –
Я слышу в Арктике машин советских стук
Я помню все: немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.

И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен...
Как Слово о Полку, струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля – последнее оружье –
Сухая влажность черноземных га!

Май – июнь 1935

 

-----------

 

Жена поэта, Н. Я. Мандельштам, сообщает о первоначальной редакции этого стихотворения, начинающейся со строфы III и со следующей редакцией строфы VI:

 

Лишь бы страна со мною говорила
И на плечо вполпальца мне давила,
Товарищески ласкова и зла,
Мирволила, журила, не прочла
И возмужавшего меня, как очевидца
Заметила и вдруг как чечевица
Адмиралтейским лучиком зажгла.

 

Работа над стихотворением, возможно, была начата в апреле 1935 г. Поводом к написанию «Стансов» послужили стихи Л. Длигача, где обещалось «распознать классового врага по одному только звуку его лиры» и упоминалось «Слово о полку Игореве». Ср. в его поэме «Речь о деревне»: «Я в песне познаю врага: // Его последняя струна еще туга». Намекая на Пушкина, Мандельштам говорил, что «Стансы» всегда примирительно настроены. Работа над «Стансами» началась еще в конце апреля, в начале мая поэт предпринял попытку уничтожить черновики.

 

Еще побыть и поиграть с людьми – Ср. начальные строки стихотворения Ф. Тютчева: «Играй, покуда над тобою // Еще безоблачна лазурь; // Играй с людьми...» (1861).

 

Большевея – неологизм; ср. автокомментарий поэта: «О. М. как-то тихонько сказал мне, что в победе в 17 году сыграло роль удачное имя – большевики – талантливо найденное слово. И главное, на большинстве в один голос... В этом слове для народного слуха – положительный звук: сам-большой, большой человек, большак, то есть столбовая дорога. «Большеветь» – почти что умнеть, становиться большим» (Надежда Мандельштам).

 

Прыжок. И я в уме – Речь идет о неудачной попытке самоубийства в Чердыни, когда сосланный Мандельштам выбросился из окна второго этажа земской больницы.

 

Лорелея – рейнская русалка, воспетая в немецкой поэзии и музыке; здесь – романтический символ Германии.

 

Садовник и палач – Адольф Гитлер на досуге увлекался садоводством.

[Zaman.]

 

Мандельштам «Квартира тиха, как бумага…» 

 

Квартира тиха как бумага –
Пустая, без всяких затей, –
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.

Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.

Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.

Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель.
Такую ухлопает моль.

И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.

Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.

Ноябрь 1933

 

[Zaman.]

Домашнее название стихотворения – «Квартира». Анна Ахматова пишет:

 

Осенью 1933 года Мандельштам наконец получил (воспетую им) квартиру (две комнаты, пятый этаж, без лифта; газовой плиты и ванны еще не было) в Нащокинском переулке... и бродячая жизнь как будто кончилась. Там впервые у Осипа завелись книги, главным образом старинные издания итальянских поэтов (Данте, Петрарка). На самом деле ничего не кончилось...

 

Поводом к написанию стихотворения послужила реплика Пастернака, забежавшего посмотреть новое жилье Мандельштамов.

 

«Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи», – сказал он, уходя. «Ты слышала, что он сказал? – обратился Мандельштам к жене. Он был в ярости... Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства – неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, – которые мешают работать... Слова Бориса Леонидовича попали в цель – О. М. проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась: честным предателям, изобразителям и тому подобным старателям... Проклятие квартире – не проповедь бездомности, а ужас перед той платой, которую за нее требовали. Даром у нас ничего не давали...».

 

Как явствует из писем Мандельштама к отцу, переезд в новую двухкомнатную квартиру на пятом этаже «надстройки» писательского кооперативного дома по ул. Фурманова (Большому Нащокинскому пер., д. 5, кв. 26) состоялся в ноябре – декабре (ордер был получен раньше, – скорее всего, в августе; дом снесен в 1978 г.). Описание борьбы за квартиру и ее внутреннего «убранства» – см. в книге Э. Герштейн «Новое о Мандельштаме».

[Zaman.]

Мандельштам «Старый Крым»

 

Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле – такой же виноватый.
Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
Такой же серенький, кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль –
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
Вчерашней глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани...
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца…

Май 1933

 

---------

 

Э. Г. Герштейн приводит следующие варианты строк этого стихотворения, представляющиеся ей основными, – строка 1: «Холодная весна. Бесхлебный Старый Крым», строка. 4: «Какой-то кисленький, кусающийся дым».

[Zaman.]

Мандельштам «Сегодня можно снять декалькомани…»

 

Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса...
А в недорослях кто? Иван Великий –
Великовозрастная колокольня –
Стоит себе еще болван болваном
Который век. Его бы за границу,
Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно!

Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?

Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!

Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно. Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу...

Уж я не выйду в ногу с молодежью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью легкой не войду.

Мне с каждым днем дышать все тяжелее,
А между тем нельзя повременить...
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня.

И Фауста бес – сухой и моложавый –
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.

Ей некогда. Она сегодня в няньках.
Все мечется. На сорок тысяч люлек
Она одна – и пряжа на руках.

25 июня – август 1931

---

 

В мае или июне 1931 г. муж и жена Мандельштамы ненадолго переехали в Замоскворечье в квартиру Цезаря Рысса (в начале Б. Полянки). Надежда Мандельштам пишет, что в стихотворении «Сегодня можно снять декалькомани…»

 

…нащупываются своеобразные способы примирения с действительностью: она оправдывается самой жизнью, ее шумом, тем, что О. М. называет роялем Москвы. Интересно здесь отношение к «грядущему». До сих пор он никогда не видел того, что будет: «у вас потомства нет». Объяснения, так сказать, всегда шли с настоящим, и была или, вернее, появлялась надежда, что оно может выправиться. Летом 31 года – в полной изоляции, на Полянке, обольстившись рекой, суетой, шумом жизни, он поверил в грядущее, но понял, что он уже в него не войдет... «Новое» представилось ему в виде спортивных праздников (ездил на какой-то футбол) и «стеклянных дворцов» – несомненной реминисценции «хрустального дворца» Достоевского плюс отвратительно построенный дом на Мясницкой, сделанный по замыслу Ле Корбюзье. Столбы – курьи ножки.

 

Декалькомани – переводные картинки (ср. «А здесь лишь картинка налипла // Из чайного блюдца с водой...» в цикле Мандельштама «Армения»).

 

Река Москва в четырехтрубном дыме – по предположению Э. Г. Герштейн, вид с Болотной набережной на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь» (Герштейн, с. 43). Но более вероятным представляется, что это – панорама Могэс со стороны Зарядья и Красной площади.

[Zaman.]

Мандельштам «Еще далеко мне до патриарха…» 

 

Еще далеко мне до патриарха,
Еще на мне полупочтенный возраст,
Еще меня ругают за глаза
На языке трамвайных перебранок,
В котором нет ни смысла, ни аза:
Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь,
Но в глубине ничуть не изменяюсь.

Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.

Я как щенок кидаюсь к телефону
На каждый истерический звонок.
В нем слышно польское: «дзенкую, пане»,
Иногородний ласковый упрек
Иль неисполненное обещанье.

Все думаешь, к чему бы приохотиться
Посереди хлопушек и шутих, –
Перекипишь, а там, гляди, останется
Одна сумятица и безработица:
Пожалуйста, прикуривай у них!

То усмехнусь, то робко приосанюсь
И с белорукой тростью выхожу;
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех ларьков облизываю губы,
Листаю книги в глыбких подворотнях –
И не живу, и все таки живу.

Я к воробьям пойду и к репортерам,
Я к уличным фотографам пойду, –
И в пять минут – лопаткой из ведерка –
Я получу свое изображенье
Под конусом лиловой шах-горы.

А иногда пущусь на побегушки
В распаренные душные подвалы,
Где чистые и честные китайцы
Хватают палочками шарики из теста,
Играют в узкие нарезанные карты
И водку пьют, как ласточки с Ян-дзы.

Люблю разъезды скворчащих трамваев,
И астраханскую икру асфальта,
Накрытую соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,
И страусовы перья арматуры
В начале стройки ленинских домов.

Вхожу в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кащеевы Рембрандты,
Достигнув блеска кордованской кожи,
Дивлюсь рогатым митрам Тициана
И Тинторетто пестрому дивлюсь
За тысячу крикливых попугаев.

И до чего хочу я разыграться,
Разговориться, выговорить правду,
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков,
Сказать ему: нам по пути с тобой.

Май – 19 сентября 1931

 

--------------------

 

Некоторые строки этого стихотворения имели иные варианты: строки 31 – 32: «Хотите, я снимусь в кавказской бурке // У мыловаренного павильона», строка 34: «Хотите, я наймусь на побегушки».

 

Надежда Мандельштам отмечала в этом произведении

 

...развитие темы непристроенности, чуждости, изоляции и в то же время шума и «дробности» Москвы: «воробьи» – городские птицы – всегда воспринимались О. М. как настоящие горожане – олицетворение бессмысленной и милой суеты города... Ключик от квартиры, телефон – это еще Старосадский. Уличные фотографы: снимались вместе с женой Александра Эм. на улице, ходили в китайскую прачечную на Варварской площади (теперь Ногина). Все реалии – это повседневная и точная жизнь (палка). Автопортрет как будто точный, а самое точное – это мучительная настроенность на приятие жизни, на жажду пойти по тому же пути – при полной невозможности это сделать.

 

Целлулоид фильмы воровской – целлулоидный рожок; с его помощью можно было звонить по телефону-автомату, не опуская 15-копеечную монету.

 

Белорукая трость. – Мандельштам ходил с тростью с белым набалдашником: в это время у него начались головокружение и одышка на улице.

[Zaman.]

Дано мне тело

Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

 

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

 

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть

 

Осип Мандельштам