Эрих Мария РЕМАРК

[monashka12]

Самый известный символ Парижа - Эйфелева башня упоминается в "Триумфальной арке" всего один раз:

 

" Равик отрицательно покачал головой и положил на стол пять франков.

- Вот, возьми и будь здорова. Всего наилучшего.

Женщина взяла кредитку, сложила ее и сунула за подвязку.

- Хандра? - спросила она.

- Нет.

- А то я и от хандры умею лечить... Есть у меня одна хорошенькая подружка, - добавила она, выдержав паузу. -Молоденькая, грудь с Эйфелеву башню.

- Как-нибудь в другой раз.

- Ну, не хочешь как хочешь."

[Senzatetto]

В романах Ремарка не раз упоминается песня "Parlez moi d'amour" ("Говори мне о любви"). Эта песня была написана в 1930 году и стала чрезвычайно популярной во Франции и Америке. Первой ее исполнительницей была Люсьенна Бойер. Герои Ремарка - Равик, Пат, Роберт Локамп - слушали "Parlez moi d'amour" в исполнении этой певицы.

 

 

 

Спасибо, было интересно.

Равик мой любимейший герой и до сих пор мой мужской идеал :)

[Консуэло]

Спасибо, было интересно.

Равик мой любимейший герой и до сих пор мой мужской идеал :)

Мой тоже. :)

Вы читали Три товарища? Хочу почитать, не знаю  интересный или нет.

[Waterandsun]

Мой тоже. :)

Вы читали Три товарища? Хочу почитать, не знаю  интересный или нет.

Прочитайте обязательно

[VeLVet mOOn]

Мой тоже. :)

Вы читали Три товарища? Хочу почитать, не знаю  интересный или нет.

Тоже советую:). ДУмаю, Вам понравится

[Консуэло]

Прочитайте обязательно

 

 

Тоже советую :). ДУмаю, Вам понравится

Спасибо большое. Уже начала. И я думаю, что мне понравится. :)

[alise_a]

Спасибо большое. Уже начала. И я думаю, что мне понравится. :)

Я то же начала читать Три товарища. Очень понравился момент когда Робби столкнулся с прохожим и они начали друг друга обзывать.обзывательства такие невинные не то что сейчас.

[Консуэло]

Я то же начала читать Три товарища. Очень понравился момент когда Робби столкнулся с прохожим и они начали друг друга обзывать.обзывательства такие невинные не то что сейчас.

Я уже закончила. Что я могу сказать это книга стала для меня один из самых любимых. На одном сайте хорошая аннотация была к книге  и я согласна с этим  "Самый красивый в XX столетии роман о любви... Самый обаятельный в XX столетии роман о дружбе... Самый трагический и самый прелестный роман о человеческих отношениях за всю историю прошлого века." 

А вы помните гонки с Биндингом? За такое сейчас убивают. А там даже подружились. )

[alise_a]

Я уже закончила. Что я могу сказать это книга стала для меня один из самых любимых. На одном сайте хорошая аннотация была к книге и я согласна с этим "Самый красивый в XX столетии роман о любви... Самый обаятельный в XX столетии роман о дружбе... Самый трагический и самый прелестный роман о человеческих отношениях за всю историю прошлого века."

А вы помните гонки с Биндингом? За такое сейчас убивают. А там даже подружились. )

Да:))) но я что я не поняла кто была Патриция Биндингу. Я правда еще не дочитала, просто интересно.

[Milisenta]

Есть у него роман "Земля обетованная". О нелёгкой доле людей, вынужденных покинуть страну, где они родились. Очень хорошая книга, жалко, что дописать её он не успел. А любимая цитата: "Только глупец побеждает в жизни,

умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев ещё ничего начать." Из "Трёх товарищей" кажется.

Однако ... Очень точно подмечено .. Успокаиваю себя что все таки я бОольшая умница ...

[Milisenta]

«У небес нет любимцев»

 

Роман был напечатан в журнале в 1959 г под названием «Жизнь взаймы». Перед выходом отдельного издания в 1961 году Ремарк изменил название на «У небес не любимцев».

 

 

Она есть в продаже ? Никогда не знала об этой книге !

[monashka12]

есть конечно 

 

http://alinino.az/catalog/mirovaya-i-russkaya-klassika/zhizn_vzaymy/

[ОТПОР]

Я тоже люблю Ремарка, и прочитал восемь его произведений (последняя "Искра жизни"), и единственное которое не впечатлило меня это "Ночь в Лиссабоне"

[egoded]

чё то вроде "Чёрный обелиск" никто не вспоминает, помню ржал до слёз. Когда захожу в натопленные офисы в России, всегда его вспоминаю.

 

Иногда жаль что нет хоть какой то цензуры, в море мусора, который может сейчас издать все, у кого есть 300 манат, тонут настоящие гении.  Приходится им заниматься всякой ерундой, а не литературой.

 

Ещё эта школьная программа, отбивающая у детей желание читать... Пичкают их патриотизмом и любовью. Взять хотя бы откровенно дебильно-притарно-пафасную Ромео и Джульету, ни юмора, ни жизни, Чему учит? если с кем то не получилось, наложи на себя руки, скотина! 

[fifichka]

Для меня самое сильное его произведение Тени в раю. При всей внешне малотрагичной обстановке в Америке ( все уже случилось раньше и война и Гестапо и прятание в музее без света) там намного больше психологизма и внутренней драмы чем в тех же 3 товарищах. И любовь другая, не просто трогательный романтизм молодых людей, а спутанное тяжелое и вместе с тем пронзительное с балансировкой на грани чувство людей которые пережили очень много всего...

Ну и конечно эта ирония фантастическая и размышление о судьбах немцев как же это всетаки произошло все так...

[million]

сегодня начал читать "Три товарища". дошел до 6-й главы. Пока только тоску наводит. Дальше читать требует усилий. Но я постараюсь. Может дальше станет интереснее. 

Edited January 8, 2016 by million

[HHK]

Помню ,как впервые прочитала "Три товарища" совсем молоденькой девушкой. Это было про нас. Мои товарищи возвращались с Карабахской войны никому не нужными , выброшенными из жизни- разочарованные идеалисты. Также открывали авто-сервисы и цеплялись друг за друга. А многие уже богатели пока они воевали. Лишние люди... Меня так поразила схожесть и испугало ощущение безысходности. Все романы у Ремарка такие настоящие , трогательные и волнующие. Мне кажется , он заслуживает большей славы. Жаль,что молодежь его мало знает , обидно за них

[Schnorkel]

В 10/11/2014в23:11, monashka12 сказал:

среди героев его книг нет детей, даже среди второстепенных...и даже у самих героев нет детей... Ремарк большой автор, и его писательский кругозор был широк- кто только не представал пред нами на страницах его книг, и как он четко рисовал психологический портрет последних...но вот территорию детства как то избегал...а порой даже и вовсе игнорировал в своих работах...когда читаешь Черный обелиск, такое ощущение складывается, что в городе Верденбрюке детей нет
не мог человек с мировоззрениями Ремарка иметь детей, он понимал структуру мира, возвысился над ней и принял это решение.

писатель избегает детских персонажей, это доказывает что для него это болезненная тема. Об этом же говорит и трогательная дружба с собакой. В "Трех товарищах" друг советует Робби, чтобы Пат не скучала, подарить ей ребенка либо собаку. Герой романа выбирает собаку, такую же как у писателя. Читатель понимает, что болезнь Пат не позволит им с Робби завести ребенка, также как и Ремарку с Илзе, ставшей прототипом героини, но это - между строк.
Жены Ремарка были связаны своей профессией: рождение ребенка могло означать конец карьеры. Кроме того, первая жена, Илзе, страдала туберкулезом, поэтому детей рожать ей не советовали ни врачи, ни здравый смысл.

(c)

 

Зачем же, есть у него образ рИбёнка: судя по тому, как это дитё орало, лёгкие его доходили до малого таза (сцена родившей проститутки).

 

Он видно не совсем был азербайджанцем, не нравились ему орущие, невоспитанные дети, а это его антипатия не встречала понимания: вот и исключил образ детей из своих вещей.

 

56 минут назад, HHK сказал:

Помню ,как впервые прочитала "Три товарища" совсем молоденькой девушкой. Это было про нас. Мои товарищи возвращались с Карабахской войны никому не нужными , выброшенными из жизни- разочарованные идеалисты. 

 

Так про Вас или про Ваших товарищей?  Или мясо, или кошка.

 

Вот все говорят Римарк.  А кто-нибудь её картины в оригинале видел?

[HHK]

16 минуту назад, Schnorkel сказал:

 

Зачем же, есть у него образ рИбёнка: судя по тому, как это дитё орало, лёгкие его доходили до малого таза (сцена родившей проститутки).

 

Он видно не совсем был азербайджанцем, не нравились ему орущие, невоспитанные дети, а это его антипатия не встречала понимания: вот и исключил образ детей из своих вещей.

 

 

Так про Вас или про Ваших товарищей?  Или мясо, или кошка.

 

Вот все говорят Римарк.  А кто-нибудь её картины в оригинале видел?

Да Вы , батенька, словоблуд. Небось , все Моцарта перед сном читаете...

[Schnorkel]

10 минуту назад, HHK сказал:

Да Вы , батенька, словоблуд. Небось , все Моцарта перед сном читаете...

 

Ну вот видите, какая Вы образованная, сразу поняли, кого читаю перед сном.  Родная душа, так сказать.  А когда его не читаю, Арцибашева слушаю.  Ну или Кобо, на худой конец.  7 симфония с конца.

 

Вы не ответили на вопрос: так это Вы воевали и с фронта возвращались или не Вы?

[HHK]

2 минуты назад, Schnorkel сказал:

 

Ну вот видите, какая Вы образованная, сразу поняли, кого читаю перед сном.  Родная душа, так сказать.  А когда его не читаю, Арцибашева слушаю.  Ну или Кобо, на худой конец.  7 симфония с конца.

 

Вы не ответили на вопрос: так это Вы воевали и с фронта возвращались или не Вы?

Herr Einlauf , не отвечайте, пожалуйста, больше на мои коменты . Я человек простой , скучный и малограмотный  . Заранее благодарю

[Schnorkel]

Только что, HHK сказал:

Herr Einlauf , не отвечайте, пожалуйста, больше на мои коменты . Я человек простой , скучный и малограмотный  . Заранее благодарю

 

Хорошо, не буду.  Крамер, надеюсь, простит.

[monashka12]

Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным… Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить.

 

Триумфальная арка

[asadli]

кто то кроме меня понимает, что "Три товарища" не совсем про них троих...?

[Bamiya]

Забыть. Слово-то какое… В нем и ужас, и утешение, и призрачные миражи… Не умея забывать – как прожить на свете? Но кто способен забыть до конца? Шлаки воспоминаний, раздирающие нам сердце. Свободен лишь тот, кому не для чего больше жить…

 

Триумфальная арка 

[monashka12]

[monashka12]

Нет, - быстро сказал он. - Только не это.

Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво.

Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец"

 

Триумфальная арка

[Посредник]

Столько цитат из Триумфальной арки, аж захотелось прочитать. Читал из Ремарка только Три товарища - сто лет назад, восхитительная была вещь как помню. И в позапрошлом году На Западном фронте без перемен. Тяжёлая штука. Посмотрим, Арка недже гедер..

[monashka12]

В нежности была печаль, и печаль еще усиливала нежность. 
(Ночь в Лиссабоне)

 

 

[monashka12]

Я вообще хочу жить не рассуждая, не слушая советов, без всяких предупреждений. Жить, как живется.

Эрих Мария Ремарк

[monashka12]

Личная жизнь Эриха Марии Ремарка/Erich Maria Remark

 

 

В 1925 году Ремарк женился на танцовщице Ильзе Ютте Замбона, которая страдала от чахотки. Она стала прообразом героини Пат из романа «Три товарища».
Через четыре года они развелись, но Эрих Мария снова расписался с Юттой, чтобы помочь той выехать в Швейцарию, где сам проживал. Официально развелись они в 1957 году, но и после писатель выплачивал ей пособие и оставил часть наследства.
С 1929 по 1931 годы Эриха Марии были отношения с Бригиттой Нойнер.

В 1936 году Эрих Мария Ремарк знакомиться с Марлен Дитрих, с которой у него был долгий и бурный роман.Как говорят, писатель сильно страдал в это время, так как Дитрих не отличалась верностью. Этому периоду своей жизни Ремарк посвятил роман «Триумфальная арка». Оставшаяся после их смерти переписка была издана отдельной книгой.
В Нью-Йорке писатель пользовался большим успехом у женщин. Его любовницами были Вера Зорина, Грета Гарбо, Френсис Кейн, Лупе Велес. Самые долгие отношения были с Наташей Пале (Браун). После тяжелого расставания, Ремарк заболевает. Его болезнь скорее психологическая, он ходит на сеансы к психотерапевту, где ему ставят диагноз болезнь Меньера. Под влиянием Полетт Годдар писатель увлекается восточной философией и дзен-буддизмом. На ней он женился в 1958 году.
Три главные женщины в его жизни пережили писателя, но даже после его смерти они не перестали соперничать: цветы, которые Дитрих прислала на похороны, Полетт Годдар так и не положила на могилу мужа.
 

 

 

[monashka12]

ЭРИХ МАРИЯ РЕМАРК. ПИСЬМА К МАРЛЕН ДИТРИХ.  
Ремарк и Дитрих настолько значимы и неоднозначны каждый сам по себе, что даже не знаешь, как рассказывать об их отношениях. Во многом еще и потому, что даже они, пожалуй, не знали толком, что с этими отношениями делать. Слишком много всего на двоих - прошлого, страхов, чудачеств, славы. Слишком много одиночества, слишком страстное желание избавиться от него. Притяжение двух черных дыр, танец льда и пламени.

Я видела разочарованные отклики людей, прочитавших переписку. Мол, сопли, слюни эти ваши письма, а еще про войну писал, а еще мужик, тьфу. Мол, слишком красиво, фикция, не верю.

Ну что вы хотели? Талант не засунешь в чулан проветриться, когда одна книга уже написана, а работа над следующей еще не начата. А красота и искренность, красота и чувства могут идти рука об руку. И я, по-женски, по-человечески, хотела бы получать такие маленькие плоды любви и пера.

Ну что вы хотели? Ведь в конечном итоге, близость – это когда спадают маски. Всегда. И вместо взрослого мужчины может появляться маленький мальчик, требующий внимания и намеренно пишущий с помарками «тетушке Лене». А витающего в облаках писателя сменяет заботливый обыватель, который подробно объясняет, как лечить простуду. Мы разные, нас у себя много – субличностей, создающих целые вселенные внутри. Позволить себе быть собой, быть ребенком, быть странным, быть всяким хотя бы с близкими, особенно с близкими – огромный непростой подарок им и себе тоже.

Жаль, что практически все письма-ответы Марлен были уничтожены последней женой Ремарка Полетт Годдар. Я искала фотографии Дитрих в интернете, всматривалась в идеально-пустые маски роковой красавицы - томные взгляды, заломленные руки, сигары - и думала "кто знает, какой открылась бы она нам в письмах, эта замороченная на внешности ледышка, кто знает".
Декабрь 1937
Иногда ты очень далеко от меня, и тогда я вспоминаю: а ведь мы, в сущности, ни разу не были вместе наедине. Ни в Венеции, ни в Париже. Всегда вокруг нас были люди, предметы, вещи, отношения. И вдруг меня переполняет такое, от чего почти прерывается дыхание: что мы окажемся где-то совсем одни, и что будет вечер, потом опять день и снова вечер, а мы по-прежнему будем одни и утонем друг в друге, уходя все глубже и глубже, и ничто не оторвет нас друг от друга, и не позовет никуда, и не помешает, чтобы обратить на себя наше внимание, ничто не отрежет кусков от нашего бесконечного дня, наше дыхание будет глубоким и размеренным, вчера все еще будет сегодня, а завтра — уже вчера, и вопрос будет ответом, а простое присутствие — полным счастьем…

Мы будем разбрасывать время полными пригоршнями, у нас больше не будет ни планов, ни назначенных встреч, ни часов, мы станем сливающимися ручьями, и в нас будут отражаться сумерки, и звезды, и молодые птицы, и ветер будет пробегать над нами, и земля будет обращаться к нам, и в тиши золотого полудня Пан будет беззвучно склоняться над нами, а вместе с ним все боги источников, ручьев, туч, полетов ласточек и испаряющейся жизни…

Прелестная дриада, мы никогда не были друг с другом наедине достаточно долго, мы слишком мало смотрели друг на друга, все всегда было чересчур быстротечным, у нас всегда не хватало времени…

Ах, что мне известно о твоих коленях, о твоих приподнятых плечах? И что — о твоих запястьях и о твоей коже, отливающей в матовую белизну? Какая прорва времени потребуется мне, чтобы узнать все это! Что толку пользоваться теми мерами, к которым мы привыкли прибегать, и говорить о годах, днях, месяцах или неделях! Мне понадобится столько времени, что волосы мои поседеют, а в глазах моих потемнеет, — иного промежутка я и не знаю. Разве я видел тебя всю в залитом дождем лесу, при разразившейся грозе, в холодном свете извергающихся молний, в красных всполохах зарниц за горами, разве знакома ты мне по светлым сумеркам в снегопад, разве мне известно, как в твоих глазах отражается луг или белое полотно дороги, уносящееся под колесами, видел ли я когда-нибудь, как мартовским вечером мерцают твои зубы и губы, и разве мы вместе не ломали ни разу сирени и не вдыхали запахов сена и жасмина, левкоя и жимолости, о ты, осенняя возлюбленная, возлюбленная нескольких недель; разве для нас такая мелочь, как год, один-единственный год, не равен почти пустому белому кругу, еще не открытому, не заштрихованному, ждущему своих взрывов, как магические квадраты Северного и Южного полюсов на географической карте?

Сентябрьская возлюбленная, октябрьская возлюбленная, ноябрьская возлюбленная! А какие у тебя глаза в последнее воскресенье перед Рождеством, как блестят твои волосы в январе, как ты прислоняешься лбом к моему плечу в холодные прозрачные ночи февраля, какая ты во время мартовских прогулок по садам, что у тебя на лице под влажным порывистым ветром в апреле, при волшебстве распускающихся каштанов в мае, при серо-голубом свечении июньских ночей, а в июле, в августе?

Прелестная дриада, осенняя луна над садами чувственных астр, страстных георгинов, мечтательных хризантем! Приди и взойди, сияющая и освещающая, над мальвами и маками, над сильно пахнущими тигровыми лилиями и жимолостью, над полями ржи и зарослями ракитника, над черными розами и цветами лотоса, приди и взойди над месяцами и временами года, которые, еще не зрячие, лежат перед нами, которые еще не знают тебя и, не зная имени, взывают о нем!

Всего три месяца моей крови освещены тобой, а девять других протекают в тени, — девять месяцев, за которые и зачинается, и вырастает, и рождается дитя, девять темных месяцев, полных прошлого, девять месяцев, не несущих еще твоего имени, не ведающих ни прикосновений рук твоих, ни твоего дыхания и твоего сердца, ни твоего молчания и твоих призывов, ни твоего возмущения, ни твоего сна, ах, приди и взойди…

Февраль 1938

Сегодня вечером отрабатываются навыки по противовоздушной обороне. Вся Швейцария в затемнении. Ни горящих фонарей, ни людей на улицах, пустынный залитый дождем лунный пейзаж, который угасает сам по себе, как маленький костерок под гнетом влаги, черное озеро, свистящая бестелая темень, навевающая ужас ночь привидений.

В синем свете настольной лампы мои руки лежат, как руки мертвеца. Они двигаются, оттененные синевой, пока еще они двигаются, но как долго это продлится?

Этот нематериальный, слабенький свет из синих ламп, используемых при учениях по противовоздушной обороне, – он властвует над миром. Он фосфоресцирует, он высасывает жизнь из милых головок Ренуара, он превращает мерцающий балет танцовщиц Дега в “Пляску смерти” Гольбейна, он лишает красок ковры, обрекает их на серость, и даже собаки шатаются по комнатам, как больные тени.

Я включил граммофон. Он вбрасывает музыку в туберкулезную ночь, музыку с другого континента, с другой звезды, усталую музыку распада. Когда мир развалится на куски?

Самая любимая моя! Ты так далеко от меня и совсем близко, прикованная к маленькому кругу умирающей лампы, ты единственный источник света во всем доме, вблизи всего озера. Ты живешь! Это просто непостижимое счастье! Сердце сердца моего, ты живешь! Бабочка, нежный привет лета на моем воспаленном лбу, ты живешь! Ах, ты живешь, и ничто не мертво, раз ты здесь, ничто не минуло и все вернется – дыхание юности, светлое счастье бесконечных дней, и волна, мягкая, мягкая, ласкающая волна жизни!

Заблудившийся мотылек с мягчайшими крылышками на земле, ты живешь! Ты живешь, и свистопляска прекращается, почва у меня под ногами перестает крошиться, из скольжения вниз и равнодушия образуется плоскость опоры, из безутешности – тепло, тепло, пестрая бабочка, необходимое тебе, чтобы ты не застыла, и которое появилось только потому, что есть ты, любимая жизнь, ах, останься!

Золотое лето! Рябина, наливающееся зерно, маковки у моих висков, и вы, руки всех рук, подобно сосуду опускающиеся на мое лицо, ах, останьтесь, останьтесь, ибо никто не остается, останьтесь и сотрите годы, годы пустоты, темени и слабодушия. Ласковый дождь, неужели я никогда не смогу сказать тебе, как я тебя люблю – со всей безнадежностью человека, который переступал все границы и для которого достаточного всегда мало, человека с холодным лбом безумца, воспринимающего каждый день как новое начало – перед ним поля и леса бытия простираются бесконечно, ах, останься, останься... ах, останься...

Апрель 1938

Милая, любимая, как подумаешь, что ты, может быть, не получишь это письмо, – потому что ты уже уехала, потому что ты уже в пути... разве можно в это поверить?

Иногда я на это более не способен, ибо тьма вокруг сгущается, а запах пороха становится ощутимее, и иногда по ночам из-за горизонта слышатся глухие раскаты...

Иногда все это немножко напоминает последний отпуск, – эти неестественно отлетающие дни с последним надеванием солдатских ранцев и беззвучным спуском по каменным ступеням в утренних сумерках...

Это вовсе не страх, любимая. От страха мы все давно отвыкли. И это ни в коем случае не неутолимая жажда и ни в коем случае не печаль. Ведь мы ко всему с такой ужасающей естественностью привыкли! Пожалуй, это, скорее, удивление: приподняли голову и удивились, что все еще не разрушено, что оно еще не убито, что оно еще существует, в дальней дали, правда, но светясь, блестя и переливаясь, как северное сияние тысячи обещаний...

У нас опять мало тепла в наших сердцах для самих себя, у нас, детей смутных времен, столь мало веры в себя, – чересчур много храбрости и чересчур мало надежды, и все мы всего лишь бедные маленькие солдаты, марширующие и марширующие и не знающие, что есть еще помимо маршей...

Глупые маленькие солдаты жизни, дети смутных времен, которым иногда по ночам снится некий сон...

Не грусти оттого, что я пишу тебе такое, – я не хочу, чтобы ты грустила, – тебе это чувство знакомо с избытком. Я тоже не буду, я никогда не грущу. Мне слишком много известно о конечном исходе, чтобы грустить.

Мне известно также, чего стоит протянуть руки, – глядя на цветущие магнолии в старой ханской вазе и будучи в состоянии подарить ребенку шоколад, – и сразу взять твое испанское шерстяное одеяло и укрыться им перед сном, держа в руке твою маленькую статуэтку св. Христофора; она была при мне, когда моя машина перелетела через придорожный снежный вал...

Самая терпимая изо всех разновидностей тоски – спать под твоим одеялом...

22.12.1938
Милая, я знаю, наступают дни, когда ты грустишь — в эти первые дни нового года, и ты должна сама знать, что это мне известно. Я с тобой во всем, и когда ты оглядываешься, чтобы бросить взгляд на прошлое, я хочу стоять рядом с тобой и быть с тобой.

Я хочу быть с тобой рядом, и больше мне ничего не надо. Ты должна знать, что я есть. И не должна ничего бояться. Ты должна чувствовать, что я всегда буду с тобой и что в твоей жизни никогда больше не будет одиночества.

Никто не живет без потерь; кому и знать это лучше, чем мне. Но никто не живет, всякий раз не начиная все сначала; и это мне тоже известно. Я это знаю и чувствую, и чувствую это благодаря тому, что есть ты.

Снаружи на пальмы беззвучно падает снег, это последняя неделя перед Рождеством. Мне знакомо это время, призрачное и пропавшее без вести, знакомо по прошлому — когда ничего не было, кроме печали и пивной, и пианино, и ожидания, что вот-вот дыхание оставит чью-то грудь. Это случалось в такие вот дни; когда ты получишь это письмо, это будут дни твоей печали, оно к ним подоспеет. Оно перенесет мою печаль к тебе и утешит меня, и оно же должно утешить тебя и унести твою печаль.

Я не больно-то умею утешать; тут я неловок в обращении со словами. Но я способен на нечто другое, на что прежде не был способен: я способен на любовь, — и в то мгновение, когда я сейчас написал это, мне стало ужасно стыдно, потому что это прозвучало очень высокопарно, а этого не должно быть. Но я оставлю все, как есть, потому что это благодаря тебе я стал способен на это; я, в сущности, на любовь не способен — я способен любить только тебя, и это куда больше и не звучит теперь настолько по-донжуански.

Мы более не одиноки, милая, мы к чему-то принадлежим. Мы нашли путь домой, друг к другу, и от этого все становится легче и проще. Это превращает грусть в печаль, а уныние — в меланхолию, в которой заключены все воспоминания. Человек должен пройти через многие двери, пока придет к себе и туда, где останется; и двери не могут оставаться открытыми. Обратного пути никогда нет. И кто бы их ни закрыл, ты сам или кто другой, или их захлопнуло сильным ветром, обратного пути никогда нет, как бы сильно ты не хотел, и даже если бы двери вновь отворились, все равно обратно не вернуться — да и в глубине души этого совсем не хочется.

Приди в мои объятья. Мы вместе в маленькой комнате, а за окнами гуляет ночь и весь мир. У нас есть лампа и кровать, и наши сердца, и тепло за нашими лбами, которое зовется жизнью. Она есть у нас на короткий и долгий миг вдоха, равнозначный бытию. Мы не хотим более оглядываться назад, пребывая во власти печали и отречения. Бытие заключено в нас и никогда не будет утеряно, и один из нас передаст его другому. Круг замыкается, и прошлое замирает. Твоя жизнь — это моя жизнь, а моя — это твоя, ты возьмешь на себя тяготы из моей жизни, а я из твоей; они сделаются прозрачнее, останутся по-прежнему нашими, но не будут больше лежать в нас мертвым грузом. Тяготы эти будут связаны воедино и снова подключены — к жизни, они растворятся в ней, но, поскольку мы так любим их и так о них горевали, они необъяснимым путем дадут нам теперь куда больше прежнего, и это будет еще прирастать, у каждого будет на одно лицо больше, и любимые тени странным образом сплетутся с любимой жизнью. Ах, любимая, как рано ты во мне зародилась! И возвращалась, все снова и снова, и теперь я обнимаю тебя, и голова твоя лежит на моем плече. И мы знаем о многом и глядим друг на друга.
 

 

 

[monashka12]

История Лилиан Дюнкерк 

 

 

Все книги Ремарка глубоко автобиографичны и хроникальны, их сюжеты всегда размещены либо в реальном времени, либо в том прошлом которое еще не сошло со страниц вчерашних газет в хронику и мемуары. Они насыщенны событиями, сценами и персонажами не просто окружавшими автора лично, но являющимися зачастую частью его непосредственной судьбы. Детали, сцены и имена перетекают из одной книги в другую создавая ощущение единого сюжета, но все же одна сюжетная линия стоит особо, непременно возвращается и проходит пунктиром через всю литературную и реальную его жизнь - история Лилиан Дюнкерк. 
Эрих Мария Ремарк, получивший оглушительную и внезапную популярность после публикации в начале 1929 года книги "На Западном фронте без перемен",  мгновенно преведенную на множество языков и экранизированную в США уже в 1930 году, с тех пор воспринимался в основном  как писатель "социально-политической хроники".  Даже одна из наиболее личных его книг - "Триумфальная арка", опубликованная в 1945 написана на фоне такого выпуклого контекста предвоенной Европы уже захлестываемой волнами новой волны гонимой и отвергаемой эмиграции, что для читателя трагическая любовная линия совершенно не ассоциировалась у читателя лично с Ремарком, частого гостя  газетных полос красавца и бонвивана окруженного сонмом прекраснейших женщин того времени.  
Возможно поэтому опубликованная в 1961 году повесть "Небеса не знают фаворитов. История Любви " (Der Himmel kennt keine Günstlinge. Geschichte einer Liebe) вызвала такую осторожную реакцию как читателя так и критики.  Лишенная политической подоплеки, напечатанная за полтора года до этого в нескольких выпусках ориентированного на в основном женскую аудиторию журнала "Кristall" под названием "Жизнь взаймы" (Geborgtes Leben),  повесть была воспринята как легкое чтиво слабосопоставимое с другими, более значимыми книгами Ремарка. Каковым это отношение во многом и остается в западных странах на сегодняшний день, и две экранизации, одна хуже другой, восприятия тоже не улучшили. Журнал Der Spigel в 1993 году дал уничижительную рецензию - "безудержно провальная бульварная новелла", "безрассудный гонщик любит девушку с чахоткой". Многие критики также отмечали вторичность сюжета. 
На протяжении тридцати пяти лет Ремарк несколько раз, как минимум пять, возвращается к одной и той же истории, в которой в различных сюжетных формах присутствует история любви гонщика встречающегося и по разным обстоятельствам расстающегося с женщиной по имени Лилиан Дюнкерк. Обстоятельства меняются и дополняются деталями из личной жизни автора настолько дословно что нет никаких сомнений в том что гонщик - это альтер эго самого Ремарка. Непрерывная гонка, фатализм неизбежного финала не то на далекой еще последней точке, не то за ближайшим поворотом, кавалькада лиц и обтоятельств ведущая к неизбежным расставаниям и оттого ко все возрастающему осознанию цены сиюминутного сегодня, еще одного для который удалось прожить - присутствуют во всех реинкранациях истории начавшейся в 1924 году с небольшого рассказа и закончившейся в 1961 высокой драмой в которой гибнет наконец и сам гонщик обогнав наконец самое судьбу.
В первый раз история появляется в рассказе "Гонка Вандервельда" (Das Rennen Vanderveldes), написанном в 1924 году в Ганновере где Ремарк работает редактором газеты Echo-Continental издаваемой компанией Continental AG для рекламы своей продукции - автомобильных покрышек и запчастей. Ремарк сам участвует в испытаниях образцов и дружен с гонщиками выступающими за команду компании во многочисленых гонках по городам и дорогам Европы.  Машины становятся его пожизненой страстью, хотя первую свою личную машину - Lancia Dilambda - он обретет только в 1929 году, получив ее подарок от издателя как бонус после оглушительного успеха книги "На Западном фронте без перемен". Жемчужно-серому кабриолету он дает имя Пума, так же как он будет звать впоследстии Марлен Дитрих.
В  1927 году в журнале Sport um Bild, куда Ремарк перешел работать переехав в Берлин, публикуется небольшая повесть "Станция на горизонте” (Station am Horizont), во многом основанная на рассказе "Гонка”. Главный герой, Кай (Kai), живет между гонками, вечерами в казино, вечеринках, увлечениями, соперничеством и расставаниями. Для него ощущение счастья не может быть полным без прощания, когда неизвестность последующей встречи лишь добавляет ценности переживаемому сейчас.  Лилиан, во многом внешне списана с Ютты Замбона, на коротой Ремарк женился в 1925 году, и которая - утонченная нордическая блондинка - стала для него архетипом женской красоты на многие годы. В повести присутствуют многие элементы и детали которые появятся в последствующих версиях, включая "Жизнь взаймы". О Лилиан герои повести говорят как о "самой сложной, капризной и неверной женщина  нынешнего сезона". Брак с Юттой не создал семейной идиллии. Многочисленные измены, нескончаемые ссоры и драмы на фоне богемного Берлина 20-х дали много сюжетов и поводов для злословия в мемуарах написанными после людьми их окружавших. В 1928 году в дни одной из наиболее серьезных размолвок Ремарк, уединившийся на квартире близкой подруги Ютты Лени Рифеншталь (впоследствии знаменитого кинематографа) за 5-6 недель пишет свою главную книгу - "На Западном фронте без перемен". Позже мучительно расстающийся с рукописями и годами не будучи в состоянии остановить доработку, эту он выплескивает из им пережитого в один присест. 
В 1930 году Ремарк и Ютта разводятся, что практически ничего не меняет в их отношениях. Ютта страдает, злые языки утвержают - скорее симулирует в погоне за вниманием, формой туберкулеза, и несколько раз ложится на лечение в санатории в Швейцарии. В 1930 году  Ремарк сопровождает ее, и впечтление от этой поездки находят отражение в его следующей книге "Три товарища", посвященной Ютте, в которой главный герой, автомеханик, любит девушку умирающую от туберкулеза. Но следующая Лилиан Дюнкерк связана с уже другой жещиной из жизни Ремарка.
 

[monashka12]

Марлен Дитрих о Ремарке 

Отрывок из мемуаров Марлен Дитрих "Размышления", в котором говорится о Ремарке.

"Ремарк был удивительно деликатный человек с чуткой, ранимой душой и тонким талантом, в котором всегда сомневался. Мы были соотечественниками. Говорили на одном языке, который любили. Родной язык – это великая сила!
Впервые я встретила его в Венеции, в Лидо. Я приехала туда к фон Штернбергу. Ремарк подошел к моему столику и представился. Я чуть не упала со стула. Такое все еще случается со мной, когда известные люди вот так, «живьем» предстают передо мной. На следующее утро я встретила его на пляже, куда пошла погреться на солнце и почитать своего любимого Рильке. Ремарк подошел ко мне и, посмотрев на книгу, сказал не без иронии: «Как я вижу, вы читаете хорошие книги!» «Хотите, я вам прочту несколько стихотворений?» – предложила я. Он скептически посмотрел на меня. Киноактриса, которая читает?! Я читала ему наизусть «Пантеру», «Леду», затем «Осенний день», «Первые часы», «Могилу молодой девушки», «Детство» – все мои любимые стихи. «Давайте уйдем отсюда и поболтаем», – сказал он. Я последовала за ним. Я последовала за ним и в Париж – и теперь слушала его. Все это было до войны. Там были ночные клубы, которые он любил, лучшие вина, которые он узнавал по вкусу. Меня всегда окружали мужчины, знающие толк в винах, ведь заказывают обед они. Ремарк знал вина каждой страны, мог определить название, дату производства, не глядя на этикетку. Это доставляло ему большое удовольствие.
Писал он с большим трудом, иногда на одну фразу затрачивал часы. Всю жизнь он находился под бременем феноменального успеха своей книги «На Западном фронте без перемен». И был убежден, что такой успех не только не будет превзойден, но никогда больше не повторится. Он был грустным и очень ранимым человеком. Мы стали друзьями, и я видела, как часто он впадал в отчаяние.
Летом 1939 года я со своей семьей и Ремарк были в городке Антиб. Он ценил быстрые машины. Каждый раз, проходя мимо своей любимой «Ланчии», стучал ногой о колесо, как бы приветствуя ее.
В этой же машине на следующий год Ремарк по переполненной беженцами дороге сумел привезти мою дочь в Париж. «Паккард» моего мужа был забит разного рода людьми, пытавшимися добраться до Парижа. По большей части это были американцы, застрявшие на юге. Я в это время была на съемках в Калифорнии.
Муж с дочерью успели попасть на последний английский корабль, покидавший Францию. Во время перехода через океан радиосвязи с кораблем не было. Можно представить мое состояние: я ничего не знала о них и, полумертвая от страха, должна была распевать веселую песню в фильме. Меня предупредили, что «Куин Мери», будучи британским кораблем, должна пойти в канадский порт. И я послала туда частный самолет с доверенным лицом, чтобы переправить всех в Америку.
Но вот в студии раздался телефонный звонок, и я услышала голоса: «Мы в Нью-Йорке». (Совершенно неожиданно «Куин Мери» пришвартовалась в Нью-Йоркской гавани.)
Ремарк, книги которого нацисты жгли на костре, вынужден был купить панамский паспорт. У мужа оставался немецкий паспорт.
Когда Америка вступила в войну, мой муж стал «враждебным иностранцем». Ремарк, который приехал в Калифорнию, оказался временно интернированным, то есть ему запрещалось покидать гостиницу с шести вечера до шести утра.
Муж привез нашего ребенка в Калифорнию, помог нам устроиться и вернулся в Нью-Йорк. Калифорнийские законы для иностранцев были слишком строги.
Законы Нью-Йорка менее суровы. Мой муж не был интернирован и надеялся найти здесь работу. Однако из-за своего положения «враждебного иностранца» работу получить он не смог, хотя имел право покидать свой отель, когда хотел.
Ремарк стал первым беженцем, которого я взяла под свое покровительство. Для него я нашла дом, где он имел возможность встречаться с людьми и во время «запретных часов».
Парадокс этой ситуации разрывал ему сердце. Его книги сжигались Гитлером, а он был интернирован в Америке.
Ремарк был мудрым, но это ни на йоту не уменьшало его скорби. Когда отменили «запретные часы», он уехал в Нью-Йорк, а позднее – в Швейцарию. Он покидал Америку не очень охотно, понимая, что принесли миру страшные годы войны. Он считал, что сам сделал слишком мало, что не боролся по-настоящему с нацизмом. Но как часто он произносил: «Говорить – легко, делать гораздо труднее».
Незадолго до его смерти мы с дочерью говорили с ним по телефону. Мне рассказывали, что смерть очень страшит его. Мне это более чем понятно. Нужно иметь большую фантазию, чтобы бояться смерти. Его фантазия была его силой."