Всей Содранной Кожей Iii

[Samit]

…это для меня серьезная проблема. Поскольку я общаюсь с мертвецами, я стал жизнелюбом….

Тегеран-43

...душа города, сердце города, и его же, города, то есть, простата – это базар, и не спорьте... сейчас, конечно, многое изменилось, но и сейчас в любом городе есть место, что те же функции выполняя, с легкостью старый базар заменяет. Торговая скажем, Крещатик, Бродвей, Кызылай опять же... а помимо места, что заменяет простату и сердце, есть места, миновать которых никто не в состоянии, потому что любая вера гласит: всяк да явится перед Создателем чисто омытым по смерти своей. И если при жизни ты умываниями, омовениями и вообще, гигиеной пренебрегал, то как отдашь Богу душу – тебя родственники по обычаю сперва омоют, а потом сразу в храм Божий волокут, на отпевание. Ну, отпевания, слова напеваемые да ноты, конечно, от конфессии зависят, но смысл великий в последнем омовении есть, а какой именно – так я о том парой предложений выше написал уже...

….не стоúт деревня без юродивого, дом – без праведника, базар – без начальства и заведения питейного..... а в питейном заведении, сами понимаете, разные люди собираются. Прямо скажу, всякие. А придя и собравшись, напитки и компанию вкусам сообразно выбирают. За шестьсот прошедших лет так ничего нигде и не изменилось, кто в одиночестве за столом притулился, кто в компании шумной, кто под столом бабу срамно лапает, а кто приличия блюдя, терпеливо прихода домой дожидается. Там, мол, пощупаю, и мяса твои никуда от меня не денутся.. дома же питейные и места увеселительные по совместительству те времена назывались «мейхана» . Мей – на фарси вино, а что такое хана, так то и без перевода ясно. «Всё», «пиздец, мол». Шучу... «Хана» это помещение, хотя, ваша правда, некоторые помещения таки ассоциируются с пиздецом, спорить не буду. Мей-хана. Помещение это, говорю, где вино пьют. На ковры усядутся, пригубят чаши, развеселят тела, огрустят души. Огрустив же, поэтов пригласят, а пригласив, тему подбрасывают, импровизируйте, мол, про жен сварливых или женщин любимых, про налоги высокие да судей бессовестных, про кровь пролитую да дела стародавние, а мы, восклицаниями одобрительными словесные обороты судить станем, ну, кому какой понравится. Джем-сейшн по нашему, потому как хорошее слово – оно всегда вроде музыки, ароматным маслом раны умягчает, раны умягчает, да шрамы стягивает... Огляделся Ходжа у входа, и Насими вперед пропуская, локтем подтолкнул, давай, проходи, мол, садись, самое тут тебе место, поэт поротый, стихотворец вороватый, покажи людям, что умеешь, что складывая, запоминаешь не записывая, а что записываешь, то на всякий случай в подкладку одежды зашиваешь, садись, садись, стенографист Божий, что Он нашепчет, что Он подскажет, что Он подбросит – то ты и запишешь-запомнишь-обработаешь-продекламируешь, Ему на славу, себе – на уважение, а людям понимающим - на радость великую... ну, отступлю самую малость.. «Сексуальная кошка на небесах, блаженная фея добра» - так, наверное, написал бы о любимой женщине Насими, но он о ней так не написал, потому что тогда писать именно так было не очень принято, а поэтому так о любимой, а может быть, и не о любимой, написал совершенно другой человек, но люди точно так же сходили с ума и точно так же напевали стихи Имадеддина на всех углах необъятного Востока… того, который дело тонкое, где поэзия муслиновая, слова бархатные, лапки железные, где стелют мягко, где спится жестко, где все падают, а за соломкой никто не идет, где все крепки задним умом, где все поэты, каждый философ, и во всем, разумеется, лучше всех прочих разбирается… рррррасступись, нарррроды….

...певцу-декламатору или дервишу-рапсоду в доме питейном, в мейхане шумной – чашу или там пиалу наиглубочайшую первому подносят, на месте почетном, на топчане верхотурном уважительно усадив, с просьбой обращаются, спой мол, странник, рода-племени благородного, спой нам, на стихи поэта в колпаке войлочном, песню трогательную, душу рвущую, душу рвущую, да наизнанку выворачивающую… и расступаются люди шербет хлещущие, люди винопийствующие, об халаты узорчатые руки вытирают, головы буйные ими, вытертыми, подперев, слушают-вслушиваются, внимая-повторяют, и, подпевая тихо, наизусть заучивают… Заучив же, обязательно дальше передают, чтобы не пресеклась, не прервалась песня, чтобы стих не закончился, не оборвался… вот это я понимаю, вот это успех дай Бог каждому, успех, что ни от объема продаж, ни от статей газетных разу не зависит, когда в разных концах света, люди многие, человеки всякие, от турков равнинных до пуштунов горных, слова те гортанно распевают, да в такт словам тем дергаются, в такт дергаются, кисти рук над головой задирают, и глаза под самый лоб закатывая, завывают стихотворно… а что обделил Всевышний слухом и голосом, так то и не беда вовсе, тут главное – смысловая нагрузка, приобщенность, память, действие, да движения при декламации: правая рука вверх, левая рука вниз, правая рука вверх, левая рука вниз, правая рука опять вверх, левая рука снова вниз, и в этих движениях, в этой смене рук тоже есть вполне определенный смысл, потому что правая вверх – левая вниз, означает: у Бога попрошу, и как даст Он – бедному отдам, у Бога попрошу, и как даст Он – бедному отдам, у Бога попрошу, и как даст Он – бедному отдам, и если у Бога чего выпрошу – так обязательно, слышите, обязательно бедному отдам, или поделюсь, как минимум, мне самому ведь многого и не надо, хлеб иногда может быть и черствым, так нам Бог о себе и о бедных напоминает:

Я – вечность, ей нет и не будет конца,

Я – чудо творенья и сила Творца,

Я – кравчий, наполнивший чашу познанья,

Я – свет, что пронзит все людские сердца…

а вы говорите – бестселлер, второе место по продажам да интервью всякие газетные, плюньте, говорю, вот, вот как писáть надо.. … я это всё чуть по другому понимаю... пока тебя на цитаты не растащат, да на улице распевать-повторять не станут – не поэт ты совсем, не писатель, а так, приобщиться стремящийся, в сторону абсолюта двигающийся… есть, есть к чему, разумеется, есть куда, не без этого… у музыканта знакомого, например, получилось совсем двусмысленно: мелодию гитарную в кино саундтреком использовали, потом на рингтоны разворовали, а сам он из группы по причине начавшегося дележа бонусов ушел… не жалеет ни разу, всё равно ведь на улице узнают, да и талант у человека – дай Боже каждому…. Такая вот у них там гармония получилась… Неформальная ни разу, но зато до мозга костей общечеловечески-национальная, ну рингтон и рингтон, прогресс, знаете ли, времена изменились, вот популярность форму новую наощупь и осваивает, и носители, доселе невиданные, камень, папирус, глина, пергамент, бумага, теперь вот телефоны мобильные..... помогай Бог, говорю… главное, чтобы в процессе крышу не снесло, а то ой что будет, ой что приключится, взлетит самомнение турманом белокрылым, вслед за ним белой птицей скатерка к потолку взовьется, и полетят оземь чашки и бутылки, и отпрянут официанты в ужасе, прочие посетители с осуждением вглядываться станут, руками махать да к совести взывать, а закончится всё нарядом вызванным, руками заломленными, сиденьем неэргономичным, зуботычинами негуманными … а потому – скромнее, дорогие товарищи, скромнее, талант талантом, искусство искусством, изящные науки, само собой, изящными науками, а кодекса об административных правонарушениях еще никто не отменял… под него, слезами писанного, все что угодно подогнать можно, вы и не сомневайтесь, захотят – подгонят… хотя, порой и пронести может, во первых, все вокруг люди-человеки и всякий пропитание своими путями ищет, а во вторых – греха бояться – к жене не входить, не залазить, так старые люди говорят, а они и в женах, и в грехах, и в залазаниях разбираются, не зря, почитай, за семьдесят лет живут, и у каждого детей штук по шесть-семь минимум, им на радость, а нам в пример да укор.. что, не правду я говорю?

…..это сказывали видевшие слышавшим, а услышавшие поведали записывавшим, записывавшие донесли до читающих, читающие же из умеющих вчитываться и вслушиваться, донесли это до дня сегодняшнего, и да зачтется им прочитанное и услышанное, равно как видевшим переданное, а всем слышавшим – поведанное, да сотрутся грехи взаимозачетом с делами праведными, зло содеянное – добром сделанным, милостыня – милостью, а слово доброе – Тем Словом, Что Вначале Было, аминь… и сел Насими не на место первое, старших уважая, но и не на последнее, чтобы тем, кто помладше учтивость да вежливость уроком стала, да впрок пошла. Вперед не полез, чтобы никто в тщеславии да нахальстве не упрекнул, но и самоуничижения чураясь, достойно свое место занял, мол, отнесусь к старшему из сидящих здесь, как к отцу своему, к ровеснику – как к брату доброму, а к тем, кто помладше – как к сыновьям или братьям меньшим. Ходжа же, памятуя, что в делах поэтических он только тихонько слушать способен (за вычетом, разве что, с поэтами подраться, повинопийствовать да по бабам и дорогам того.. этого самого), сел себе чинно рядышком, и ни звуком, ни движением единым окружающим далее не докучал. Ну, в собрании поэтическом, разумеется, а вот как натешут пишущие тщеславие своё, да наружу воздухом подышать-поразмяться в случае недоразумения кулачного, выйдут, он, конечно, себя показать всегда сумеет, да и здесь, если наливать да чокаться станут, от других ни за что не отстанет, это уж как полагается, потому что чем мы, вообще, хуже, даром, что рифмовать не способны, зато в других делах очень даже пригодиться можем, всякому злаку – своё место…

….и сидели на ковре поэты разные, кто поэт, а кто примазался, кто с душой писáл, а кто по капле выдавливал, кто носом ветер чувствовал, и всегда его, нос, то есть, по нему, по ветру, в смысле, держа, водил прибыльно, а кто, как Бог нá душу положит, каламом водил, кто за халат шелковый, плов ежедневный да чалму белоснежную (цвета молока с сахарным песком) и душу, и совесть в ломбард подтронный заложить согласен, кто мальчишкам уличным горсть орехов отжалеет, чтобы они его стихи по улицам распевали (вот это пиар так пиар, вам, современники, такое и не снилось), а кто, слезам совести повинуясь, ни души, ни тела своего при случае жалеть не станет, не приучен потому что.. пишущие, они ведь, как и все прочие, что по земле ходят, разными бывают.. и Насими из ряда того не исключение, может добрым был, может злым, может нервным, а может спокойным, может на кошме сидя, пальцами хрустел, а может, вперед себя глядя, спокойно своей очереди дожидался, может, на соперников волком глядел, а может вполне дружелюбно, ну не знаю я того, не знаю, не ведаю, но зуб даю, что сидел Насими гордо спину выпрямив, и других уважая, себя совершенно ниже окружающих не чувствовал, да и с чего бы ему горбиться и тушеваться, раз и осанкой взял, и талантом Бог не обидел? А поэты вокруг на самом деле разные всякие сидели. Кто талант, а кто примазался, кто конъюнктуру чуя, в стихах правителей прославлял, а кто только по вдохновению за калам брался, да рифмы подбирал, кто одежды расшитые отрабатывал, кто даром Божьим пренебрегать не смел, кто, короче, талантом, а кто словоблядством великим (да простит меня Аллах за употребление таких слов в одном предложении) себе на хлеб и мясо зарабатывал, в общем, всё как всегда, всё как сейчас, и ничего, по большому счету, в мире поэтов не изменилось, сплошной Союз Писателей и шоу без телевидения на все времена… так, стоп, а разве что-то в этом мире ВООБЩЕ изменилось, что мы поэтам предъявы кидаем? То-то же.. Насими поприветствовал собравшихся «Саламом», сдержанно, как равный равным, поклонился (ну, не совсем поклон, а вежливый медленный наклон головы чуть-чуть влево), и спокойно, не толкаясь, сел на свободное место возле какого-то парня с задумчивым лицом… Ходжа примостился чуть поодаль, но в непосредственной близости от Насими, чтобы при случае шепнуть ему чего на ухо, или шепотом сказанное услышать.. да и вообще, город чужой, место не так, чтобы уж очень знакомое, а потому друг друга держаться надо.. Сосед Насими (ну, тот парень с задумчивым лицом), оказался учтивым собеседником, ответил на его приветствие, и ведя беседу вполголоса, даже успел ответить на несколько вопросов, касавшихся собравшихся, кто, мол, это, которые тут именно поэты, а кто просто так, поглядеть

да послушать пришел, что все эти уважаемые люди тут делают, да друг другу говорить будут:

- Это - Абу Рагим известная жадина и скупердяй, слава о его прижимистости до самой Басры дошла. А рядом сын купца Фейсала сидит, так еще прижимистей Абу Рагима, а вон тот, с бельмом на глазу – Рамиз по прозвищу «Рука, привязанная к шее*», ты на его богатые одежды не гляди, его дом даже мыши стороной обходят, а слуги оттуда бегут чаще, чем у женской половины его рода случаются месячные, всех, всех умеренностью, близкой к постоянной голодовке заморил, и себя совершенно не жалеет. Представь, как-то раз, по случаю праздника, приказал подать себе похлебку, сдобренную уксусом и оливковым маслом (расточительство по его меркам неслыханное), так слуга по ошибке взял бутылку с горьким хлопковым маслом, вместо оливкового. Так этот самый Рамиз кривился, отплевывался, чертыхался, но глотал, ел, давился, короче, не пропадать же добру, в самом деле.

- А по окончании трапезы слугу хоть выдрал? Может за волосы оттаскал? Или там, пару палочных ударов для внимательности?

- Вроде бы нет.

- Ты посмотри, добрейшей души человек, не на одном себе экономит, но и на палках, чтобы не стирались раньше времени.

- Да нет, хотя насчет истончающихся палок можно и поразмыслить. Просто слуга с голодухи и дурного обращения так и так решил от него бежать, а страх перед наказанием лишь укрепил его в этом намерении. Рамиз не успел просто.

- Вот видишь, дорогой, не всегда учитель умнее ученика, не всегда хозяин богаче слуги.

- И не всегда лысина и борода – свидетельство мудрости – вмешался Ходжа, и добавил: Насими, твоя очередь скоро. А что, уважаемый, тут из денежных людей только скупердяи собрались?

Уважаемый договорить не успел, как распорядитель произнес имя Насими. Его очередь. Он был восьмым, семеро, ровно семеро до него, выходи вперед, твое место тут, посередине, среди слушающих, ты и живешь для того, чтобы вот так выйти, бессонные ночи, изгрызенный калам, кулаки, упертые в виски, закусанные до крови губы, восход и закат, вдох и выдох, до рассвета не спать – до полудня не дергаться – всё, всё это во имя этого момента, минуты спрессовываются, часы концентрируются, всё прочитанное, все написанное, все выжатое и выстраданное, что шло потоком и текло ручейком, писáлось на одном дыхании и вымучивалось неделями – ради этого момента, ради этих минут, когда ты выйдешь и скажешь то, чего никто и никогда до тебя не говорил:

Сердце – ракушка с захлопнутым ртом,

Образ Любимой – жемчужина в нём,

А эгоизму там нет больше места –

Занят Любимою весь этот дом…

Любовь, когда она сильна и беспощадна

Сравню я с Судным Днем, грядущим неотвратно

Наверное, любовью создан мир

Но и разрушен мир любовью…

Многократно

И поиски тебя – моя дорога в рай

Ты – дерево в раю, оно цветуще, статно

Скажи такое женщине, да так скажи, чтобы она поняла, что никто и никогда её сильнее любить не сумеет - и входи в мировую литературу по ковровой дорожке красного цвета… вот так и надо женщину любить… наверное… в одном ты, досточтимый Сейид-Али, оплошал, о крыльях, о крыльях женских ты и словом не обмолвился, а уж я ли не искал, а уж я ли не лопатил. А всё потому, что наверняка знаю, что у всех женщин крылья наличествуют, и бескрылых среди них не бывает. Правда, как заметил Гюго, у одних это крылья ангела, у других – гусыни, тут я с ним, с Виктор-беком, согласен, да и ты, Насими, вряд ли возражать станешь, незачем, потому что.. но, уж как водится, дополню классика, возьму на себя наглость да груз неподъемный; помимо гусынь с ангелами встречаются женщины с крыльями нетопыря, и да хранит нас Аллах от таковых и от всяких, и да пошлет побольше встреч с ангелокрылыми, потому как совершенно не стόит докучать Господу просьбами об убережении путника от встреч с гусынями, проси ты Бога об этом, или от просьбы воздерживайся, у Него на этот счет свои планы, и дойдут, дойдут воды до самого горла... Высказался Насими. Сидит и вперед себя смотрит, по сторонам не оглядывается, знает, знает что лучший, понимает, наверное, что чтобы ему ровня появилась, не иначе лет пятьсот пройти должно, пара империй об пол шмякнуться, да три государства поменьше смениться. И не нервничает уже, ножом ткни – кровь не пойдет, из спины ремни режь – звука не издаст, тут он на своем месте, на первом, а другому на его месте не бывать, потому что и Восток один, и Насими один, один на весь Восток, один на всю поэзию, на писанное до него и написанное после.. Расступитесь, когда он сквозь толпу идет, а если сами мимо пройдете – поклонитесь кивком головы, с достоинством, конечно, как равный равному, но тому равному, который в чем-то вас, да и всех прочих лучше. Поклонитесь, не развалитесь... а Имадеддину, тем временем, вручили кяламдан (чернильницу из чистого серебра), мешочек с дирхемами (сколько было – не знаю, но это не ускользнуло от взгляда Ходжи, как же, ура, мяса поедим, на мягком поспим, всё не сыр на ужин, не земля голая тюфяком, не хурджин под голову) да вежливо, с поклонами, мол, как же, как же, сам Сейид Имадеддин Насими, да будет имя твое навечно впечатано в Книгу Жизни и Список Поэтов, победил, победил, поборол, честно, да не пресечется твой род, и да напишешь ты то, от чего мы все не раз еще закачаемся…

Не обошлось, конечно, сборище поэтическое без курьеза, как же без него обойдешься-то.. вышел один стихи свои читать, молодой да ранний, стишата так себе, прочитай и выбрось, однако это не мешало ему читать их громко, да с высоко поднятой головой, да выставив вперед правую ногу. Еще и рукой перед собой водил иногда, то ли чтобы с ритма не сбиться, то ли чтобы важности придать да внимание слушателей привлечь. А как закончил, так постоял немного, похвалы да аплодисментов ожидая, сразу не сел, ело его, ело тщеславие изнутри, как же мол, так, чтобы мои стихи да без просьбы почитать еще? И состоялся между ним и одним старым поэтом, чьего имени ни история, ни я припомнить не можем, следующий разговор. Старик ему, разумеется, мнение на ухо высказал, к чему человека нá людях порочить, это никуда не годиться, да и незачем как бы. А разговор заключался в следующем:

- Салам Алекум, сынок.

- Алекум Салам, уважаемый.

- Скажи мне честно, как своему старшему, каким ремеслом ты занимался до того, как начал стихи складывать?

- Я, отец, был в рядах крайних шиитов.

- А до того, как вступил в ряды крайних?

- (смущенно и запинаясь) Это.. осликов воровал…

- Осликов?

- Осликов, уважаемый.

- Сынок, не сочти за обиду, я на правах старшего. По-моему, и для поэзии, и для крайнего шиизма будет как нельзя лучше, если ты вернешься к своему прежнему занятию

- К воровству?

- К осликам, дорогой, к осликам. Не обижайся на правду, и послушай старого человека.

….иногда лучший ответ старшему – молчание, раз уж, во-первых, дело говорит, а во-вторых, опытом задавить может. Вот и ослокрад (ну, или ишачий вор) счел за благо промолчать, поклониться сдержанно, и раствориться среди приглашенных. С тех пор о его поэзии никто ничего не слышал, но, говорят, что юноша вскоре переквалифицировался на коней и верблюдов, что на порядок сложнее, и всю жизнь был благодарен старому поэту, за то, что тот отвратил его от литературы и калама, потому как что бы вы ни говорили, кража верблюдов кормит намного лучше. И что только люди в поэзии находят… нет, ну не спорю, некоторым иногда везет, но везение это – краткосрочно, всё равно ж на грани ходишь, по острию скользишь, сегодня подфартило, а завтра, глядишь, на плаху поволокут, или высекут прилюдно, за написанное или высказанное.. Нет, парень сделал правильный выбор… с верблюдами оно как-то надежнее…

…поздравляли Насими, жали руку и заглядывали в глаза, хлопали по плечу, строчку, что понравилась, отмечали, впечаталась, впечаталась в мозги, получается, а если такое получается, то всё у тебя, Имадеддин, получилось. Почти всё. На этом отрезке времени. Поблагодарил Насими судивших и слушавших, сердечно поблагодарил оценивших-прислушившихся, от души, но долго раскланиваться не стал, Ходжа аж чесался от предвкушения поесть чего-нибудь вкусного такого, мясного, из большой тарелки, делал страшные глаза, пока никто не видел, намекал всячески, и дождался. Наконец. Ждущий дождется, а проголодавшийся насытится, и друзья, в прекрасном расположении духа направились в сторону, откуда приятно тянуло тем, вкуснее чего разве что мозговая кость в гуще огненного борща (да благословит Аллах твою память, о Булгаков!), а именно – правильным мясом на правильной жаровне… А правильное мясо, да будет тебе известно, дорогой читатель, никогда не жарится в дорогих и помпезных местах, оно, правильное мясо, очень хитрое, и готовится в ничем не примечательных подвалах, скромных забегаловках без бросающихся в глаза вывесок, прячется от массового покупателя, потому что если покупатель массовый – это качеству ущерб нанести может. Тихо, спокойно, всё свои, всё для своих, если трабла какая – в долг поверят, если беда – приходи, поделись с владельцем, он человек мудрый, всякого народа навидался, присоветует чего, а беседа задушевная – она любой психотерапии стόит, да и плата небольшая – час времени, да пол-дирхема денег.. Заходи, люд усталый, тут, может быть, столы и кривоваты, зато души прямей некуда, цены низкие, зато беседы высокие, накормят за деньги, а если знают – то уговорить поверить в долг – пара пустяков.. Но едва друзья зашли в полутемное помещение с низким, закопченным потолком, только поздоровались с присутствующими и выбрали место, как вдруг….

ГЛАВА ШЕСТАЯ, С ВЛАСТЯМИ, ОСНОВАТЕЛЯМИ, С НЕСПЕШНОЙ БЕСЕДОЙ, ПРЕДЛОЖЕНИЯМИ, МЕШОЧКОМ ЗОЛОТЫХ, НУ, И СОВСЕМ НЕБОЛЬШОЙ ТАКОЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС В САМОМ НАЧАЛЕ, КАК ВОДИТСЯ.

РЕКОМЕНДОВАННОЕ МУЗЫКАЛЬНОЕ СОПРОВОЖДЕНИЕ – «

YORGUN DEMOKRAT

» (ДЕМОКРАТ, КОТОРЫЙ УСТАЛ), В ИСПОЛНЕНИИ АХМЕДА КАЙЯ (длительность – 4 минуты, двадцать одна секунда).

...правителем Диярбекира и прилегающих земель в те времена был Осман Гарайолук, человек простых нравов и железной хватки, недавний кочевник, никак не могущий привыкнуть к этикету дворца и сотне условностей, окружающих жизнь правителя. Его потомок, Узун-Гасан, будет дедом Исмаила Сефеви, основателя одноименной династии на иранском троне. Исмаил много чего по жизни накосячит, и, по совести говоря, станет гораздо лучшим поэтом, нежели государственным деятелем, войдя в историю литературы Востока как Исмаил Хатаи («Горемыка», короче, не шучу, так и переводится. Ну, можно, конечно, и как «Бедолага» перевести, но это уже ни в какие ворота и злостное неуважение к царственным особам, а потому пусть «Горемыкой» и остается). Лучше бы поэтом оставался, честное слово... Горемыка-Бедолага... но о нем как-нибудь в другой раз, а его предок, суровый и немногословный Осман, вершил суд над своими подданными скорый, и не сказать, чтобы несправедливый. Я бы, во всяком случае, такого сказать не осмелюсь и дурного б о нем не подумаю. Говорят, что привели как-то раз к нему женщину, виновную в попытке убить своего младенца. Бросила в высохший арык, в пыль, под палящее солнце, а сама домой пошла. Это заприметили работавшие неподалеку крестьяне, ребенка, само собой, в тень отнесли, а мамашу, слегка ребра помяв, свели не к судье-кади, а к самому Осману. Тот аж зажмурился от предвкушения совершить благое дело, и рассудил без проволочек: «Отдать сyчку на потеху солдатам сроком на три дня. Если останется в живых – отослать на рытье арыков, кормить там раз в день, пороть – по лености и провинностям, как и прочих, в работе задействованных. На всё остальное – воля Аллаха, как на жизнь, так и на смерть, как на здоровье, так и на немочь». Справедливо рассудил, думаю.. И солдат уважил, и порок наказал, и государству пользу принес. Да, и еще, никакого пролития крови, это ли не милосердие? Осман, вчерашний воин, довольствовавшийся скромной пищей и жестким тюфяком, всего одной женщиной и зачастую клавший голову на обычное седло вместо мягкой подушки, мало что понимавший в бесполезном деле украшения фасадов домов и строительстве фонтанов, тем не менее, уделял внимание прокладке дорог и арыков (вверху я привел живейшее тому свидетельство), прогонял учителей-невежд из медресе, заменяя их теми, кто смог убедить его в своих знаниях в ходе личной беседы, проявлял неподдельный интерес к поэзии и искусству строительства (а не украшения фасадов резными финтифлюшками, как я уже отметил чуть выше). Про Насими, конечно, слышал, было дело, пораскинул умом государственным, что неплохо б и личное знакомство свести, понимал, что хоть держава саблей и строится, но не одной ею держится, слово, слово нужное да своевременное иногда крепче аркана бывает и тысячи воинов стόит. Позвал, уважил. Не сам, конечно, подошли люди военные, люди доверенные, вежливо, рук не заламывали, ног не подсекали, поздоровались, представились кто да зачем, и чтоб не пугать зря раба Божьего, предупредили, что для добра, мол, во дворец зовут, а не для упреков или заушин всяких. Мало ли.. бывали случаи, что вызываемый до дворца своими ногами дойти не мог, всё колени со страху друг об друга чашечками стучали, так тех под руки вели. А некоторые, говорят, вообще, узнав о вести, что их во дворец пред Османовы очи требуют – на месте от разрыва сердца оставались. Ну, вину, наверное, чувствовали. Перед покоями правителя Насими обыскивать не стали, Осман всегда на свою саблю надеялся, и не зря, рука была – дай Боже, до седла, при случае, супротивника разрубала, на железный шлем внимания не обращая… станет ли такой одного, да безоружного опасаться? Да если еще и сам ко дворцу позвал? То то же… когда Осман и ему подобные бояться станут, тогда и начнется Судный День, наверное, а до этого – никак. Осман, всё таки, и имя обязывает, и вообще.. хотя, имя, конечно, в первую очередь… кого ему, кроме Бога Вышнего бояться, если руки по локоть в крови, город с окрестностями на плечах, да и вообще, не первый день в Азии…

- Проходи, Сейид Имадеддин. Садись рядом (и рукой по подушке похлопал, но не покровительственно, а так, по-свойски).

- Благодарю, повелитель.

- Врунов у меня и без тебя хватает, хотел бы их выслушать – тебя не призвал бы. С кабака ведь, да? И я тебе не повелитель. Просто Осман, без чинов давай. Слуг я отослал, не взыщи, если шербет самому разливать придется (и подмигнул глазом понимающим, знаю, мол, холуйства не любишь, вот и я их не жалую, так что сам себе подливай, и меня не забудь, если вдруг чаша опустеет).

- Слышал я о тебе (замялся, неудобно как-то просто по имени).. Османом называть просишь? Хорошо, не обессудь.

- Хорошо труп врага пахнет.

- Я тебе враг?

- Нет. Но по глазам вижу, и в друзья не набиваешься.

- Не набиваюсь.

- Плохо. Хотя, отдаю должное твоей смелости. Или наглости. Или это беззаботность?

- Это спокойствие, (запнувшись, но достоинства не теряя) Осман.

- У тебя? Спокойствие? Был бы ты из спокойных, я б тебя в покои не звал бы, на поле бы успокоил. Или прям в харчевне.

- Саблей?

- Надо было бы – сам бы пришел. Если бы по харчевням за мухами бы охотился. Но мне нравится, как ты пишешь. Как у тебя сказано было:

Добыча счастья, ты одна

Дана на все мне времена

Весь мир отдам за запах твой

Но много больше стόит он.

Веришь, вчера к жене пришел, эти строчки по памяти прочел, она разревелась, запустила в меня кубком, и обвинила в том, что я ей такого никогда не посвящал. Из покоев выгнала, у себя ночевал, на троне свернувшись. И чего этим женщинам надо?

- Не знаю, Осман. Если хозяин всего Диярбекира и земель близлежащих на этот вопрос ответа найти не может, какой тогда спрос с бедного поэта?

- Как так «какой спрос»? Ты написал, ты и отвечай, по твоей вине, получается, у повелителя Диярбекира и земель близлежащих (тобой сказано, не с ветра взял) шея болит по причине сна неудобного. Шучу. Хорошо написано. Если бабу смог за душу взять, то нам, мужикам, и подавно, по душе прийтись должно.

- Женщина тоньше. Чем баба.

- Не без этого. Но всё равно, смотря какая.

- Если «смотря какая» - то это баба. А если не смотря ни на что – это женщина.

- Сложно. Я пойму, другой поймет, а как ты это тем, кто в поле работает, разъяснишь?

- Постараться надо. И время нужно. Да подход к каждому.

- Вот ты бы этим и занялся бы. Оставайся здесь, мне позарез как учителя нужны. Знаю, возразишь, не сидится, мол, тебе на одном месте, и ты человек, что подневольным да подответственным не будет. Может, всё же подумаешь?

- Не смогу. Стыда во мне много. И невоздержан я на слово и руку.

- Я тебя в учителя зову, детей учить, и взрослых, если понадобится. И к чему ты это, насчет стыда-то? Что, по-твоему, на меня одни бесстыдники работать могут?

- Не на тебя, не только. Да и не в тебе дело. Совсем не в тебе.

- Ты человек вольный, и никому дани не платишь? Так что ли?

- Выходит что так.

- А не боишься? Вот хлопну в ладоши, враз слуги с палками появятся, они веселиться да загонять станут, а ты - бегать да угол безопасный искать. Или без слуг обойдусь, сам, но тоже бегать заставлю. Что тогда?

- Ничего тогда. Только люди обязательно осудят. Скажут, позвал Осман человека в гости, а потом оскорбление с побоями нанес. А уж если твои слуги побьют – вообще позора не оберешься. Да и не хлопнешь ты в ладоши, это ни предков твоих, ни сабли недостойно.

- Болтать станут – языки вырву. Хотя, могут и не поверить. Скажут, в племени Аггойунлу так с гостями обходиться не принято, то бабы болтают да всякий вздор несут. Не держи на меня зла и обиды, Сейид-Али, я не в духе сегодня, да и спал всего ничего. Прости.

- Обижаться мне не к лицу, я не женщина, да и зла держать не стану, а вот зачем позвал, если не в духе – не понимаю, не получается как-то.

- Дерзок ты на язык. Почтения к власти мало, вошел без поясного поклона, все прочие ниц падают, а ты только голову наклонил.

- Ниц падать и поясные поклоны бить – только на молитве пред Богом позволительно. Ты воспитай в простых и малых достоинство, отучи их валяться в ногах, сделай это постыдной привычкой. Тебе эти поклоны не нужны, ты шайтанов не тем тешишь, я ж вижу, прост ты и открыт перед Богом, хоть Он и дал тебе власть над людьми. Не хочу быть грубияном в гостях, но тут мы все в этом мире всего лишь гости. Знаю, что нагло говорю, но знаю, с кем об этом разговариваю, потому языку волю и дал. Не хотел бы слушать меня – так не звал бы, оставил бы там, в харчевне. А учить… когда-то учил, теперь – не хочу.. Не получится..

- Да. Не без нахальства ты, Насими, Насими.. «Утренний ветерок», так ведь?

- Да.

- Потому и нужен мне. Советники мои до сабли злы, рубиться умеют, да в ряды строиться, сильных много, мне умные нужны. Да не просто умные, а чтобы других умных воспитать сумели, в какой руке калам держать, да видеть дальше своего носа. Иди ко мне в советники, раз в учителя не идти не хочется.

- Из меня сейчас плохой учитель, Осман. А в делах некоторых – советник хуже учителя. Не потяну.

- Потянешь. Ты много пользы людям принести сумеешь. Посмотри, ведь читать не умеют, ни к чему интереса нет, тяжело, тяжело. Меня ж самого грамоте только после двадцати лет научили, некому было. Да и недосуг как-то, в седле особо не попишешь. И насчет поклонов верно сказал. Не к лицу человеку перед человеком ниц падать.

- Это правда, что ты дворцовых музыкантов разогнал?

- Чистая, без обмана. Не люблю я этих трехнапевников. Глаза закатят и горло дерут, да черт бы с горлом, они ж пример подают отвратительный. Мне как младший сын сказал, что хотел бы как эти музыканты петь да танцевать, я и озлился. Выпорол его, чтобы через спину из головы дурь выбить.

- А правда, что ты плясунов с певунами не просто прогнал, а перед тем посадил каждого на его ж инструмент?

- Правда. Барабанщику легче всего пришлось.

- Зато тому, кто в зурну (духовой инструмент, дудка такая) дудел, конечно, не повезло. Мягко говоря.

- Другим наука будет, а этот, по-моему, вообще к таким штукам привычен был. Ну что, Сейид-Али Имадеддин Насими, остаешься у меня? Полное довольствие, власть, полканцелярии в подчинении, отчитываться только передо мной станешь, ну, и деньги, само собой.

- Что ж, ты со мной был откровенен и милостив, позволь ответить тебе откровенностью, долг вернуть. Сложно мне будет. И голову на плаху положить не готов, если что вдруг тебе не по душе придется.

- Понимаю. Вольный ты человек, и волю на дворец поменять не желаешь? Не отвечай, и так вижу. Жаль, жаль. Разговор у нас получился, а вот работа совместная, видимо, нет.

- Гневить тебя у меня и в мыслях не было, а отказом оскорбить – тем более. Не моё это место, и всё тут. Плохой из меня помощник тебе будет, никудышный.

- Знаю. «Насм» - это же ветер. А кто его на службу поставить сумеет, кроме Бога… Я просто надеялся. Ну.. Тогда просто обещай мне, что отныне только на тюркú писáть станешь. Не «и на тюркú», а чтобы только на тюркú. Не говорить тебя принуждаю, а чтобы стихами. На уровне. Чтобы было кого с паскудниками дудящими сравнивать, да мордой тыкая, в пример приводить, вот, мол, скоморохи, это – искусство, а вас, за бараньи напевы да рифмы ваши кособокие – плетями из каждого города да пинками из каждой деревни гнать надо, чтобы не приучались люди ко вкусам да пошлостям площадным.

- Я не знаю. Я душе своей не хозяин. Как положит Бог на душу, так и пишу. И к языкам то же относится. Но понимаю, к чему ты клонишь.

- Я ни к чему не клоню, Насими. Просто призвать тебя хотел. За голову. Да еще потому.. Потому что вижу, ненавидеть умеешь. Не спрашивай, откуда знаю. Вижу, и всё. А кто ненавидеть умеет, тому любить – пара пустяков.

- Или наоборот.

- Или наоборот. Ладно. Халата тебе не дам, обидишься еще*, а вот деньги прими. Не упорствуй, они всегда пригодятся, тебе ж на одном месте долго не сидится. Когда в дорогу?

- Не знаю. Может, завтра. А может, дня два пробуду. Красивые у вас места.

- С тобой они б еще краше стали бы, а так – не льсти, не люблю, даже если это просто вежливость. Ладно, ступай, не задерживаю. Да пребудет с тобой милость Аллаха и в пути и в минуты остановок. Я отдам распоряжение казначею, тебя найдут. Удачи тебе, вольный человек. И перстень возьми. Носи, если нужным сочтешь. Если не сочтешь – тоже носи. В кармане. Простое серебро, и камень не рубин, не алмаз, так. Обычный, цвета черного. На память.

- Спасибо, Осман (голову таки наклонил, но без раболепства, достойно). И тебе удачи. Да помощи Аллаха в задуманном. Салам Алекум

- Алекум Салам.

...на Востоке вообще каждый через одного обязательно философ, а если через всякого третьего считать начнешь, так обязательно в поэта упрешься. Всем остальным же за философствующих поэтов и рифмоплетствующих философов, понятное дело, отдуваться приходится, работы общественно-принудительные, налоги всякие, рытье каналов, плети при случае, подати регулярные, по ушам им и промеж им.. ну, справедливости ради отмечу, что плети порой и пишущим, как доставались, так и доставаться продолжают (прогресс, тем временем не стоит на месте, и оплеухи, порой, кино с мультфильмами и даже ролики снимающим доставаться начали), ну а податей – так тех вообще избежать разве что самые увертливые в состоянии... без этого – никак, государство потому что.. ухо востро!

..в те времена не считалось зазорным, если сильные мира сего (ну, если масштабом поменьше, то сильные вилайета, то есть области) рифмы слагающему деньжат подкинут, или коня подарят.. Это и сейчас особым позором не является, поэты – люди веселые, им, может быть, деньги больше, чем кому бы то ни было нужны... желаний и замыслов у них не меньше, чем у всех прочих, причем вместе взятых, а фантазии да ума уж точно будет поболее, чем, скажем, у главы цеха медников или главного конюшего.. потому Насими и не ломался, а спокойно принял мешочек с деньгами у главного казначея, который, боясь гнева Османа, не послал с ним, с мешочком, помощника, а потрудился явиться сам, с поклоном да словами уважения, мол, как же, как же, знаем, вот, потрудитесь принять, как и было обещано. Как только казначей удалился (рассыпаясь в похвалах, с приличествующими моменту склонениями головы и прижиманиями ладоней ко лбу и сердцу), Насими немедленно мешочек развязал, обрадовался щедрости Османа (иногда фартит, что ж вы думали, удача не всегда только на стороне лавочников, порой и поэтам везет), и честно разделил полученные динары (это, если что, золотые) с Ходжой. Потому что не годится удачу от друзей прятать, Бог разгневается, а друзья обидятся. Фи, короче, в обоих случаях. Насими при жизни не раз повторял, что если человеком довольны друзья, то и Аллах, наверное, этим человеком доволен, ведь хорошие друзья – украшение мужчины, а других украшений ему не надо, разве что посох по жизни. А разве не друзья при случае помогают на ногах устоять? Вот то-то же… дай, например, Бог здоровья одному майору министерства национальной безопасности. Это я не насчет Насими, так, припомнилось, потому что никогда не забуду…. Так то Бог через людей в людях веру в Себя и в человека укрепляет, наверное.. но вернемся к Насими и Ходже, которые в прекрасном расположении духа (так всегда случается, если вдруг денег прибавилось, не, ну не украли же) отужинали пловом (а плов в тех краях, скажу я вам – это нечто, что можно сравнить только с пловом моей мамы. Или тёти, тоже очень внушительное блюдо, и всегда можно добавку), после чего Насими погрузился в блаженную дрему, столь естественную, после сытной еды, а Хожда все цыкал зубом, пытаясь вызвать его на разговор, что, мол, и как там было, и как тебе, дорогой друг, дай тебе Боже здоровья, такой хороший мешочек достался. Насими спервоначалу клевал носом, на самом деле спать хотелось, а потом разговорился, рассказал. Покачал Ходжа головой, высказался, зря, мол, отказался, с царского стола до самой могилы сыт будешь, да и детям можно на сытость оставить, но потом усмехнулся, хлопнул Насими по плечу, то ли в знак одобрения, а то ли чтобы сонливость с него согнать, и насчет женщин поинтересовался (полный живот всегда бабу зовет, не нами заведено, не нам и отменять), как мол, тут с женщинами, может, знает чего да где:

- Интересно, а каковы тутошние женщины?

- Не знаю, но из разговоров в мейхане я так понял, что добродетельны, чернявы, невелики ростом, но после двадцати лет брака отличаются редкой сварливостью.

- Коротконогие женщины предпочтительнее, они более страстные.

- Ты потому так рассуждаешь, что у тебя длинноногих женщин не было.

- Слушай, Насими, давай поменяемся, а? Я буду стихи слагать, а ты над окружающими издеваться. Знаю, у тебя получится.

- Ты в плену предрассудков, Ходжа. Ты веришь, что коротконогие женщины страстнее длинноногих потому, что путь крови по телу короче, ты веришь, что ребенок, зачатый в положении «сзади», обязательно выйдет из чрева матери ногами вперед, что осложнит работу повитухи, ты на полном серьезе полагаешь, что если беременная женщина будет видеть только красивых людей, младенец родится красивым, ты уверен, что женщина может навсегда привязать к себе мужчину, подмешав в его питьё своих месячных кровей.

- Заметь, все мои предрассудки связаны с женщинами.

- И младенцами тоже. Странно, правда? Седина в бороде, полсвета исходил, с мудрецами знаешься, а всё равно во всякую чушь веришь.

- Ну, далеко мне до просвещенных, лучше насмешником останусь. И ты присоединяйся, на случай, если с поэзией не завяжется.

- Завяжется. Всё обязательно завяжется.

- Да поможет нам в том Бог. Главное, чтобы не на шее завязывалось, выпутаться сложно.

…слои низшие (нет, не самые низшие, что в канавах копошатся да на мусорных свалках пропитание добывают, а начальники из тех, что пожиже) всегда поведение вышестоящего начальства копируют. От отношения к тому или иному человеку, до музыкальных пристрастий. О жестах я уже и не говорю. Нахмурится начальник – и они вослед, рассмеется – и они с повизгом подхихикивают, купит начальник товар в лавке – и они туда гурьбой устремляются. Правда, у нас, например, на день сегодняшний, с покупками в бутиках чуть иначе, подчиненные товар подешевле берут. По-другому никак, дисциплина, говорю, и субординация, потому что без субординации и до революции недалеко. А раз уж мы договорились насчет того, что начальство поменьше поведение начальства побольше копирует, и ни возражений, ни опровержений я не услышал, то расскажу-ка я вам следующее… Толстый Абу Рагим (да, да, тот самый Абу Рагим, известная жадина и скупердяй, о нем чуть выше упомянуто было. Парой слов, правда, большего недостоин был, на тот момент, во всяком случае), занимавший должность.. ну, не главы муниципалитета, если выражаться языком современным, то его, главы муниципалитета, заместителя, был человеком не только прижимистым, но и хитрым. Иначе на таком месте не удержаться, тут всех в деле задействованных кормить-поить нужно. Делиться, в смысле, по мере и совести. Короче, с умом подойдя, и сам всю жизнь сыт будешь, и детишкам кой-чего оставишь. А если прыток, вроде партийного функционера образца конца восьмидесятых – то и внуки по гроб жизни благодарно облизываться станут. Прослышал Абу Рагим о том, что Насими был зван ко двору Османа, сам толком в поэзии ни пса не понимая, носом, однако, почуял, в какую сторону ветер дует, и раз уж главный Насими уважил, то и ему, Абу Рагиму, Имадеддину респект выказать тоже не повредит. Ну не проныра ли? Мудрый, говорю, и дальновидный донельзя. Нет, сам не пришел, слугу с мешочком (снова мешочек!) послал, но тут уже косяк, ты к муфлонам всяким слугу посылай, чтоб по уровню, а с Насими так не пойдет. Слугу… Понимаю, сложно на твоей должности, да не оскотиниться, но всему, однако, должна быть мера.. Так вот.. пришел слуга, вежливый попался, поклонился, поздоровался (то ль объяснили, к кому и зачем, а то ли с подбором кадром у Абу Рагима был полный порядок). Ну, как бы там ни было, подошел вежливо, объяснил, кто, зачем, да от кого, и протянул Насими мешочек. Насими на приветствие ответил, не то чтоб особо демократом был, нет, привычка такая, на «Салам» «Саламом» отвечать, на «спасибо» - «пожалуйста» говорить, а на удар – сразу пинаться пребольно. Но в мешочек сразу заглянул, время такое, сами понимаете, да и деньги нужны донельзя, так что же там такое лежит, и сколько там именно. Оказалось серебро. Дирхемы. Да не просто дирхемы, а постыдно, я бы даже сказал, непристойно малое количество. Короче, Меньше десятка. МЕНЬШЕ! Фу, короче. Имадеддин аж скривился, чуть было на пол не сплюнул было, но сильнее обиды поднялась в нем волна хитрости и язвительности, хитрость – чтобы собеседника на нужные слова вывести, а язвительность – чтобы ответить соответственно моменту, да так, чтобы потомки смеясь, повторяли:

- Спасибо, спасибо доброму человеку. Я оценил. По достоинству. Дарующего.

- Мой господин просит тебя, поэта рода благородного, принять этот скромный подарок в знак уважения и признательности.

- Да, я оценил. Скромность подношения в особенности. Его ведь зовут Абу Рагим, не так ли? И это уважаемый человек известен не только тем, что занимает пост, сообразный его редким душевным качествам, но и тем, что весьма и весьма экономен.

- Мой господин не хуже других. И если вам, человеку ученому, пришлось не по душе его подношение, в том воля ваша, можете раздать его нуждающимся, или выбросить в сточную канаву.

- Ответ человека, безусловно, гордого и достойного. Ты хорошо служишь Абу Рагиму, хоть и скуп он безмерно, я ж вижу. Скажи мне, сколько здесь стóит погребальный саван?

- Три-четыре дирхема, уважаемый.

- Три-четыре дирхема. Ну, пусть будет пять дирхемов, чтоб из лучшей материи, соответственно положению и должности покойного. Так вот, верни эти деньги хозяину, а на словах передай, что он даже на своей смерти целых три дирхема заработать сможет. А если тебе за такую весть порка грозит, или еще какая неприятность – так оставь этот мешочек себе, но расскажи о случившемся людям на улице. Или в кофейне вечером.

- Наверное, я последую вашему совету, уважаемый Имадеддин. Не рискну я с такими словами к Абу Рагиму обращаться.

- Ну, тогда пусть будут тебе эти деньги халалом*. Иди с Богом.

- Спасибо. Вы щедрей моего хозяина, и да воздаст вам Аллах по сердцу вашему.

Слуга удалился, Насими с минуту посидел молча, потом зябко подернул плечами, мотнул головой, словно мысль дурную или ненужную отгоняя, и обратился к другу:

- Мне в мечеть надо, Ходжа. Посидеть, помолиться, подумать перед дорогой. Ты со мной или как?

- С тобой. Если молиться не стану, так у стенки посижу, о вечном подумаю.

- Да, конечно. Но сначала к цирюльнику, бороду подравнять, да голову побрить, потом в баню, в хамам*, очиститься перед молитвой.

- Отменно. Помоемся, острижемся, помолимся. Перед дорогой полагается быть чистым.

- Вообще полагается, не только перед дорогой. По утрам, например. И уши почистить не мешало бы.

- И что бы я без твоих советов делал, ай-яй-яй.

- То-то что ай-яй-яй. Не знаешь. Ладно, спим, завтра вставать рано.

- Да (уже засыпая, сквозь зевоту). Еще и на базар. За сушеными фруктами.

- От которых человеческому сердцу большая польза бывает. Но сначала, конечно, умыться, точнее, очиститься…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, С БАНЕЙ, ЦИРЮЛЬНЕЙ, ХРАМОМ, БАЗАРОМ И КАРАВАНОМ. МУЗЫКАЛЬНОЕ СОПРОВОЖДЕНИЕ – «ТУУЛАРЫМ» (ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ), В ИСПОЛНЕНИИ ХАН АЛТАЯ,

(длительность – 4 минуты, двенадцать секунд). МОЖЕТЕ, КСТАТИ, И В БОЖИЙ ХРАМ ПРИ СЛУЧАЕ СХОДИТЬ, ВРЕДА С ТОГО НЕТУ, А ПОЛЬЗЫ, МОЖЕТ, СТОЛЬКО, СКОЛЬКО ВАМ НИ ВО СНЕ НЕ СНИЛОСЬ, НИ В КОНЦЕ ГОДА ПРЕМИАЛЬНЫМИ НЕ ВЫПЛАЧИВАЛОСЬ…

….баня, товарищи, это вам не над умывальником склонившись, лицо тереть. Даже если с мылом. Баня дело серьезное, и относиться к ней (ну, или к походу в баню) надо соответственно. Как к ритуалу. Сытно не есть, много жидкости не потреблять, а вот после бани да массажа – самое лучшее дело живот набить, да чем-нибудь посытнее. Сначала помыться, потом лечь на горячий мрамор, глаза закрыть, и прогреваясь, нежиться. А как разомлеешь, станет тебя банщик специальной рукавицей, вроде мочалки, тереть. Лучшие рукавицы из конского волоса плетутся, и он, волос конский, жесткостью своей аж верхний слой кожи снимает, грязь, говорю, пластами лезет, а ты кряхтишь, жмуришься, да с одного бока на другой переворачиваешься. Потом, банщик, если он свое дело знает, тебя душистым мылом потрет, омоет в двух водах, маслом умастит, и массаж делать начнет, да такой массаж, что каждую косточку, каждую жилочку пальцами продавит-прощупает, суставы растянет, мышцы разомнет, а в завершении, заберется тебе на спину ногами, всем весом разомнет, после чего так, в полудреме лежать оставит. Теперь и поесть можно, раз уж и телом чист, и духом спокоен.. чего-нибудь такого вот, сытного, чтобы аж до следующего утра о еде не думать, суп густой, чтоб аж жир не продуть, или чего мясного, чтоб кусок мяса в палец толщиной минимум был, а потом кофе попросить, в маленьких чашечках, чтобы сытость вниз желудка продавить, и дремоту прогнать.. и еще, чем баня хороша, что в ней, как в храме Божьем, так и в дороге, все равны, и нет там больших и малых, сильных и слабых, всё равно, что венценосная особа, что последний погонщик… Друзья, сытно перекусив просяным пловом с отлично прожаренным мясом, провели пару часов, в атмосфере расслабляющего и дремотного равенства, после чего Насими напомнил Ходже, что перед дорогой собирался помолиться, а такое дело откладывать не следует. Пошли, мол, нечего засиживаться, глаз закрывать не смей, в случае чего выспаться и в дороге можно. До Коньи путь неблизкий, но порой случается так, что путь до Храма еще дальше, чем до другого города, где бы он ни находился.. Торопитесь, Имадеддин с Ходжой, быстро, быстро, кому говорю, мало ли что с мужчиной на выходе случиться может.. пошли к мечети, Ходжа, я нынче наглый, выиграл, да в бане омылся, мне ли перед смертными шапку ломать да поклоны бить? Обойдутся. Да и прав он, в конце концов, ну кому, как не ему ходить с гордо поднятой головой, и кому, как не ему, руки в бока упирать и через толпу, смело толкаясь, протискиваться, и кому, как не ему ступать уверенно, но без высокомерия? Высокомерно нельзя, на базарной площади за такие дела и побить могут, люди там простые, претензий не имеющие, уверенности, поднятой головы да рук в бока и у самих с горкой, потому и высокомерия не любят.. правильно, думаю, и делают.... еще б терпения им к богатым и знатным поменьше – цены бы такому социуму не было, но куда там.. Азия.. только на поэтов и хватает запала, и то при случае, если где в одиночку поймают.. Короче, вырядился, Насими, ай, вырядился, и халат, серебром расшитый бирюзой отливает, и чалма новая, цвета пенок молочных, и обувка знатная, всем взял, всем, и ростом, и голосом, в бане и голову ему обрили, и бороду подровняли, огурчик, короче, а всё равно глаза выдают, горят, горят глазища, то ли любовью к единственной, то ли к Богу Всевышнему, щеки впали, скулы вылезли, что, поэт, без неё не пишется, да, и все халаты с кошельками ненужными стали? Не собака, не привык в прыжке кости, что хозяин швыряет, ловить, гордый, обижаешься… Ну вот, раз вякал не по чину, так не гляди на сильных мира сего, как кот на собаку, потому что кот на собаку такими глазами, только сидя на заборе, глядит.. оттуда способней и, опять же, безопаснее… и что с того, что на тебя из-за какой-то строчки (мало ли) ополчиться могут? Повода, повода, давать не надо, и со строчками осторожней, как следствие… вот закричит осенний ветер, забьется пойманной птицей, застучит в оконный косяк незваным гостем, зальёт стекло злыми слезами отвергнутой женщины, а ты, рассмеешься, улыбнешься неизвестно откуда налетевшей мысли, осень она везде очень думать и грустить заставляет, что на Востоке, что в Краях Закатных.. ты не тушуйся, зубов не сжимай, не ерзай, не дергайся, а как дойдет грусть-тоска до горла – сходи в храм Божий, мысли очисти, но прежде – тело в трех водах омой.. оно зачтется, всё засчитывается, ничего без следа не проходит и в бездне не исчезает, не для того мир был создан, чтоб в нем хоть что-то без расчета прошло-миновало.. сходи, сходи, на душе полегчает.. клянусь Аллахом…

….подошел к мечети, и хоть пребывал в состоянии ритуальной чистоты после бани-хамама, все равно совершил полагающееся омовение, после чего долго долго молился, сидя лицом к кибле, а о чем – мы только догадываться можем. Может просил Бога сделать его, Насими, лучше, очистить, не дать высокомерия и самодовольства пред лицом Его, может просил вдохновения и обещал, получив оное, не гордиться и не зарываться, может долголетия просил, а может помощи в делах задуманных, о цене не задумываясь, может удачи в дороге, а может быть, спокойствия и избавления от желания и необходимости странствовать, может душу отмаливал, а может тело, может за себя, а может за других, может денег, а может любви, может сил в ненависти, а может отрешения от сомнений. Тут ведь всякое может быть, и о чём смертный у Бога просил или просит – нам остается только домыслы строить. Душа человеческая глубже пропасти, но Бог наводит баланс милосердием своим, что глубиной любую бездну покроет, и через любую пропасть перенесет.. правда, с просьбами к Нему следует быть осторожным, не ровен час, исполнится-сбудется, завертишься, взвоешь – а поздно, сбылось, и деваться уже некуда, по просьбе человечьей, с разрешения Божьего.. Сам виноват, и пенять как бы не на кого.. думай, Имадеддин, думай.. А пока Насими молился, Ходжа тихо сидел в углу, облокотившись об стену, изразцы и роспись на куполе разглядывая.. Тоже размышлял, думается, хотя особо религиозным и не был. Так, от случая к случаю, или когда неприятность какая случиться к Богу взывал.. Бытовό как-то веровал, по мере надобности, что ли. Но в храм порой заходил, заходил, врать не стану, то ли думалось ему там хорошо, то ли по другой какой причине. Насими молился несколько часов кряду, наболело, видать, счет потерял земным поклонам, наконец, отмолившись, тихонько поднялся, и вышел из мечети. Ходжа поспешил за другом, но почувствовав, что ему надо побыть наедине со своими мыслями, ни расспрашивать ни стал, ни беспокоить, лишь тихо, вполголоса пожелал: «да примет Всевышний Аллах твои молитвы». А поэт пусть помолчит, поразмыслит, им иногда нужно, чтобы их оставили в покое, хоть ненадолго. Чтоб дергать да донимать перестали. Самую малость хотя бы, вот от мечети до базара дойдем – болтай себе на здоровье, а пока не грузи. Не видишь, что ли – думает человек, переживает что-то.. Глядишь, и стихами обернется, и в историю войдет... хотя, лучше всего пишется, если кто тебе в душу заглянет... Бог, например.. ну, или женщина... тоже можно..

...и перед самым выходом из города, решил Насими, что не годиться удачу свою от людей подальше ныкать, раз уж от Бога ее все равно не спрячешь.. потому и прошелся по десятку знакомых, выясняя, кто в славном Диярбекире самый честный и порядочный молла, что и гроша медного не уворует. Трудов, конечно, стóило, такого ж не сразу найдешь, но стучащему отворяют, и люди практически единодушно отправили Насими с Ходжой к старому молле, что жил в квартале Дилдже. Старик выслушал просьбу Насими раздать деньги наиболее в том нуждающимся, спокойно принял мешочек с монетами (нет, разумеется, часть денег друзья себе оставили, дорога всё-таки, жрать хочется, да и мало ли что в пути понадобиться может) и просто спросил: а зовут-то вас как, мне знать надо, за кого молиться, и чьи имена людям сказать, чтобы тоже Бога просили. Насими не ответил, и быстро, чуть ли не бегом вышел из мечети, а Ходжа просто сказал: ну.. за странников, отец, пусть за странников молятся, так надежнее будет...

..придя на базарную площадь, принялись искать караван, что пойдет в направлении Коньи, или прямиком в Конью, что еще лучше, разумеется, с людьми оно всегда веселее. На самом базаре задерживаться не стали (сухих фруктов так и не прикупили, здраво рассудив, что караван, идущий из Диярбекира не может их с собой не захватить, ну не бывает так, а раз караван захватит, то во-первых, и в пути наесться можно, а во-вторых, при надобности, прям у купца прикупить можно), расспросили людей, и словоохотливый медник указал им на высокого сутулого караванщика, направлявшегося с группой торговцев в Конью. Переговоры не заняли много времени, стихи Насими уже распевало пол-города, а Ходжа парой прибауток сумел расположить к себе как купцов, так и главу каравана. Помогающий путнику заслужит благоволение и милость Аллаха, не вопрос, правоверные, конечно, довезем и денег не возьмем, присоединяйтесь, мы веселым и словоохотливым людям всегда рады, ведь стихи и смех жизнь продлевают, а дорогу укорачивают. Нам ни возле костра, ни на верблюде места не жалко, а кому верблюжья поступь не не душе – тот всегда может на ослика пересесть, тоже надежно, отставшего дожидаются, медленного поторапливают, а упавшего поднимают. Ну, с Богом, торговое дело медлительности не любит, а потому - в путь, не мешкая...

..караваны редко ходят в темное время суток, с наступлением сумерек опытные караванщики начинают искать место, подходящее для ночной стоянки. То ли в темноте с пути сбиться боятся, то ли разбойников или какой другой нечисти опасаются, но скорее всего, коням, ослам и верблюдам просто надо отдохнуть. Да и людям не мешало бы, шуточное ли дело, день пути, с самого рассвета, да под солнцем, а то и дождем или ветром. Снег в тех краях тоже не редкость, но сезон был не тот, начало лета, сами понимаете. Так вот, о стоянке караванной. Остановятся, протянут шерстяную нить по периметру, чтобы змеи да скорпионы с фалангами беседе да сну не мешали, разожгут костер, и усядутся в кружок. Поужинать, а после день прошедший обсудить, да завтрашний обдумать. Ну, и пообщаться, конечно. Огонь он вообще к неспешным разговорам располагает, в особенности на сытый желудок. Не спалось душной ночью людям странствующим и народу торговому, всё сидели у огня, беседовали, да комаров отгоняли. Кто порой по шее себя хлопнет, чтоб от кровососущих избавиться, а кто по лысине, смотря, конечно, куда комар пристроился. Смотрели на огонь, слушали и вслушивались, внимали и вдумывались, делились, короче, историями, притчами, былями и небылицами. Вряд ли кто в этом деле (возле костра сидеть, да языком чесать) мог бы сравниться с Ходжой, вот и рассказал он следующее, а что это было, быль или вымысел – судите сами. «Сказывали мне об одном шахе что правил где-то далеко-далеко на Востоке. Давно это было, так давно, что теперь и не вспомнишь. Владыка тот был жесток, своенравен, и вскорости, за отсутствием сопротивления, заимел скверную привычку, которая, как он надеялся, приведет его ко вселенской славе, а именно: рубить голову каждому, кто осмелится вызвать его, владыки, малейшее недовольство, ну, или даже если просто попадется на дороге. Просчитать, на что именно разгневается владыка – дело сложное, а потому жители благоразумно старались не попадаться ему на глаза, и когда его величество выходило на прогулку – город пустел. Торговцы бросали лавки, гончары круги, кузнецы – кузни, да что там люд торговый и ремесленный, самые обездоленные, носильщики, что за медную монетку весь день бегать и крутиться согласны, и те, крюки побросав, бежали быстрее нищих, которым вообще терять было нечего. Привычка шаха спервоначалу вызвала в стране массу недовольных, но они быстро замолчали, потому что голов у них вскорости не стало, а те, кто головы сохранил, были тем фактом весьма довольны, и за того шаха разве что Бога не молили (нет, иногда, конечно, мелькала подленькая и эгоистичная мысль, что головы подданных сидят у них на плечах вовсе не для удовольствия его величества, а для их, подданных, персонального пользования, но благочестивые и законопослушные жители гнали эту мысль от себя, как преступную и неуважительную). Но есть Аллах Всевышний, который выше всех величеств, бывших, нынешних и будущих, вместе взятых, а потому всё когда-нибудь кончается, даже самые страшные истории, вот и эта закончилась, когда один из многочисленных зятьев его величества не отрубил ему, помазаннику, голову. Чтобы самому величеством стать. Получилось. А чем развлекается нынешний венценосец, я не знаю, а если бы даже и знал бы – ни за что б не сказал, потому что нынешний всё еще царствует, а мне, знаете ли, очень нравится, как моя голова на плечах сидит. Как-то ловко у неё получается, уважаемые, сразу видно, что вещь на своем месте находится». Ходжа закончил, но слушатели поостереглись смеяться громко и вслух, мало ли, кто ухмылку в бороде прятал, а кто одними уголками губ улыбался. Стрёмно все таки, хоть от городов далеко, а всё одно – против власти. Долго, правда, смех сдерживать не получилось, черт с ними, с властями, они в городах да селах, а тут, в степи, одна власть – Божья, а потому хвост им шайтанов в самую глотку, только тут они нам смеяться не запрещали. После Насреддиновой истории разговор много быстрее пошел, да и веселее как-то, никто уже ни в выражениях не стеснялся, ни смеха не скрывал. В степи на день пути вокруг - все свои. Наверное.. Потому и рассказано было многое, погонщик, например, поведал что-то о женщинах, торговец шелком – о том, как хитрый ученик медресе проучил купца, обвешивавшего покупателей, другой купец, который вез груз сушеных фруктов (да да, тех самых, от которых сердцу большая польза бывает) прошелся насчет неправедных судей и невежественных мулл, самих неразумеющих, о чем в мечети говорят, а когда подошла очередь Насими, он поведал собравшимся следующее...

Говорят, жил в одном селении человек, изнасиловавший собственную мать, совершил, нелюдь, мерзость неслыханную. Сначала отец его сам убить хотел, за грех и бесчестье, брюхо там вспороть, ну, или задушить своими руками, но потом передумал, связал накрепко, и отвел нечестивца к кадию, чтобы все по закону было. Кадий внимательно выслушал историю, сделал испуганные глаза и сказал старику, чтобы тот оставил сына у него, а он тем временем придумает наказание, соответствующее преступлению: «Я в кадиях не первый год, и многим государям служил, но такого негодяя встречаю впервые, что мне вообще с ним делать – ума не приложу. Ты ступай домой, старик, а я тем временем со знающими людьми посоветуюсь, письмо кое-кому напишу, потому, как в моих книгах и записях насчет такого случая ни слова не сказано» - говоря это, кадий топал ногой, гневно вращал глазами, взывал к Господу и грозно топорщил усы. Старик, видя такой поворот дела, окончательно уверился в том, что сына-мерзавца постигнет заслуженное и мучительное наказание, и с почти спокойной душой отправился домой (хотя, конечно, какое тут спокойствие, упаси Аллах, так, к слову пришлось). И каково же было его удивление и негодование, когда он узнал, что его сына.... сына его назначили помощником кадия с прямой перспективой занять место старого судьи после его смерти. Старик чуть с ума было не сошел от такой новости, считай, все сбережения на взятки спустил и не одну пару чарыков* истрепал, пока до самого до главы вилайета, области, то есть, не добрался. Добился-таки, дошел, упрямец, да так и вошел в залу, в рваной обуви, а войдя, прям с порога, этикетом пренебрегая, спросил у большого-пребольшого начальника, в чем, собственно дело, что тут происходит, и не сошел ли кто, чего доброго, с ума в канцелярии, из тех, кто приказы пишет. А может быть, чиновники просто перепутали, и это тезка его проклятого сына стал заместителем кадия, ведь не может такого быть, чтобы пресветлый шах, тень Господа на земле, такого нечестивца к себе приблизил, и над подданными своими власть дал. И усмехнулся начальник, оглядел старика с ног до головы, и скидку на простоватость да серость делая, объяснил политику государственную: не гневи сильных, не рассуждай опрометчиво, раз назначено тебе судьбой землю ковырять – не забивай голову делами вышними. Но из уважения к сединам твоим – объясню. Если твой сын со своей матерью такое сотворил, то гляди, чего он с другими матерями сделает. А такие люди при любом шахе и всяком государстве – на вес золота, всегда понадобятся, потому как редкость большая (интересно, мне кажется, что в наше время таких людей даже избыток, столь велика среди них конкуренция). Всё, старик, иди с Богом отсюда, я тебе свое слово сказал, а будешь упорствовать – так у нас для мелких надобностей молодцов вроде твоего сына – с полдворца, и если сам спокойно не уйдешь - кликну – вынесут, и с сединами не посчитаются, это я так, к слову ввернул, что они в краях здешних редкость большая, сказано же – нам для мелких надобностей вполне хватает, и налоги собирать, и суд править. Иди, иди старик, не мешай нам делами государственными заниматься… на несколько дней пути вокруг были только свои, но несмотря на то, что вокруг были только свои, никто, опасаясь последствий, так и не рискнул рассмеяться.. разве что один Ходжа в бороду ухмыльнулся.. только Хожда.. молчание, что несколько затянулось, нарушил глава каравана, предложив ложиться спать, сетуя на то, что путь еще неблизкий, а потому проснуться следует пораньше. Никто ему возражать не стал, договорились, что погонщики будут сменять друг друга возле костра до самого рассвета.. чтобы не погас, да и вообще, осмотрительность в пути – дело важное, дело первейшее.. спокойной вам ночи, правоверные.. которые молящиеся – о молитве не забывайте..

..спалось Имадеддину в ту ночь беспокойно, наверное, дорога сказалась, или напряжение нервное. Снилось ему в ту ночь многое: кто-то шептал стихи на древних, совершенно забытых языках, чье звучание напоминало шорох сухой травы под шагами женщины, снился ветер, несущий всесжигающий зной и вдохновение, что иссушает душу, снились ковыльные степи, где человеку некуда и незачем спешить, снилась незатейливая мелодия, слова на которую ложились сами собой, и как-то сразу, без напряга и размышлений складывались в рифму, много чего в ту ночь снилось, женщины, вынимающие человеческую печень для гадания и отвратительной тризны, видел сперва незасеянное, а затем несжатое поле, бесплодные сады и неубранный виноград, потом увидел самого себя, как бы со стороны, лежащего на земле в неестественной позе, с бисеринками пота, выступившего на лбу, видел людей, сидящих в зеркалах, и хватающих каждого, кто подойдет к ним на расстояние вытянутой руки, снились люди, что копали могилу, а на вопрос для кого стараетесь, правоверные – ответили, для тебя, Насими, для тебя стараемся, мало осталось, сейчас закончим, а ты ложись, не мешкая... жутковатый сон получился, другого б враз подбросило бы, а Насими проснулся не сразу, нет, не сразу проснулся, поворочался немного, дурные сны отгоняя, такого сразу не сжуешь, не напугаешь, а если даже и напугаешь – стихами вывернется, вот и получится, что не зря боялся, раз стихи получились, не зря, не зря, что бы там ни было – всё равно не зря, раз стихи получились... любой сон, любой кошмар и любая боль того стóят.. у тебя тоже получится, Насими, у тебя многое до сих пор получалось, и нет никаких оснований полагать, что не получится в этот раз... говорят, что эти стихи он написал по дороге из Диярбекира в Конью.. и очень может быть, что сразу после пробуждения...

Пред сладостью твоих невиданных красот

Несладким сахар стал, горчит сладчайший мед

Красивую, тебя с богоподобным ликом

Над племенем людей Аллах да вознесет.

Слова твои – вино или вода живая

Мне б должно их воспеть, да слово

Не идет….

...стоял парень возле девушки, держал её за руку, шептал ей слова нежные, таять и млеть заставляющие, и спросила она у него, станет ли он обижать её, на что тот ответил: «конечно же нет, милая», а про себя подумал: «это уж как водится», после чего сам спросил у неё, станет ли она с ним стервозничать, на что та тихо ответила: «конечно же нет», а сама подумала: «уж это как получится».. хотя и унизительно получается, если у тебя встал, а у ней даже не намокло… но знал, знал Насими о чем пишет да что описывает, с кого рисует, да что срисовывает, знал и чувствовал, а прочувствовав да через себя пропустив – делился по-честному, ни от кого ничего, ни единой мысли, ни единого слова не утаивая. И было то слово всем понятное, но не всем доступное, каждому слышное, но не всем слышимое.. а что в чайхане да на площадях читается, то и во дворце рано или поздно гулом отзовется.. но, лучше бы, конечно, не отзывалось ни в каком дворце никаким гулом... так, на всякий случай.. целее был бы, зуб даю.. но как бы Насими не рассуждал бы – в одном он был прав, когда о любви писáл: ради нее мы совершаем массу глупостей.. или, наоборот... то, что мы ничего ради нее не делаем и есть величайшая глупость…

Тот праведнее всех, средь смертных всех умнее

Кто Истину найти в своей любви хотел

Но в рай не попадет и не поймет Корана

Тот, кто в огне любви ни разу не горел…

Один пошел в кабак, другой сидел в мечети

Как знать, кто более из них

Аллаху порадел…

Получилось, получилось же, клянусь Аллахом, да так получилось, что людям показать не

стыдно… ни на Востоке, ни в целом мире.. краснеть не придется, а потому – пиши дальше, что бы

там тебе по ночам не снилось… ты и темноту видел, и к свету привычен.. пиши, всё у тебя

получится…Это, наверное, вообще не стихи, вовсе не сочетания рифмованных, пусть даже

выстраданных слов, не ладные звуки, сложенные вместе, не гармония строчек и не

самолюбование, меж ними брызжущее, это, наверное, сама Любовь, что из грудины наружу

вырвалась... была только твоей, а многих содрогнуться и поёжиться заставила, потому как всех

слушавших словно свинцом расплавленным обрызгала.. ну, это порой только на пользу..

[HR agency]

Самит, джанымсан, де-малы хардан алырсан? Ираннан?))

[Samit]

Самит, джанымсан, де-малы хардан алырсан? Ираннан?))

а, йох эээ, ора артыг бурахмырлар)

[HR agency]

а, йох эээ, ора артыг бурахмырлар)

джан гардаш! Лянкарана гяль, бураларда 'ильхам' тапмаг асандду)) мян Дзыртдан китабы йарысына кими охумушам, амма сянин йаздыгыны хеч баша дющмядим. Гедим озюму лезвалайым))

[гыыы11]

будет дедом Исмаила Сефеви, основателя одноименной династии на иранском троне(с)

ну как мы место шаха проворонили?!

вам этого потомки не простят!(с))))))

Получилось, получилось же, клянусь Аллахом, да так получилось, что людям показать не

стыдно…(с))))))))))

только в алеппо лучше не ездить, а то параллели очень параллельны;)

[Zeynn]

+

[Mister Bond 66]