Выдержки из книги 1905 года на разные темы

[Lerra]

Как всегда, когда отключают интернет, находится время на что-то полезное.

 

Читаю сейчас книгу Дорошевича - Восток и война.

Действия там происходят во время русско-японской войны, потому все описания из разных стран в основном на эту тему, буду выкладывать частями некоторые моменты которые мне показались интересными.

 

 

                                                                      Востокъ и война

                                                                                    I

                                                        Въ Малой Азiи и Константиноплъ

 

Это было 15 ­го февраля, въ ясный, теплый майскій день, въ Требизондѣ.

Насталъ веселый Курбанъ­Байрамъ. Мрачный малоазіатскій городъ былъ теперь полонъ жизни, движенья, веселья.

На минаретахъ развивались красные флаги съ блѣднымъ серпомъ луны.

 По улицамъ водили ученыхъ медвѣдей. Съ площадей неслись вопли: это «пѣли» ­курды и плясали свой варварскій и воинственный танецъ съ саблями.

Вокругъ старыхъ кладбищъ, осѣненныхъ огромными черными кипарисами, въ полуразвалившихся коляскахъ на ободранныхъ клячахъ катались цѣлые гаремы, закутанные въ черное,— прямо, какіе­то возы завернутаго въ черное женскаго мяса.

— Это турокъ? А это? Это? — спрашивалъ я у своего переводчика ­грека.

 

 

Сидя на козлахъ, онъ безъ перерыва съ любезнѣйшей и рабской, заискивающей улыбкой раскланивался направо и налѣво, поздравляя всѣхъ встрЬчныхъ и поперечныхъ съ праздникомъ.

— Всѣ турки. Христіане въ такіе дни сидятъ запершись.

— А вы?

Онъ поежился.

—Есть хочется. Не такіе дни Курбанъ­ Байрамъ, чтобъ христіанину ходить на улицу.

Праздникъ!.. Особенно теперь, въ такое время.

— Какое же такое особенное время?

— А такъ... Эта война...

Огромное кафе у моста, надъ обрывомъ глубокаго, крутого оврага, передъ развалинами старинной генуэзской крѣпости, было полно народу.

Курились кальяны и благоухало хорошимъ кофе.

Великолѣпные турсцкіе офицеры, разукрашенные медалями, орденами, аксельбантами, знатные курды въ курткахъ, сплошь расшитыхъ золотыми жгутами, въ шароварахъ, шириною въ Черное море, съ цѣлымъ арсеналомъ пистолетовъ, кинжаловъ, ятагановъ за поясомъ и усами, какъ два ятагана.

 

 

Правовѣрные турки ­старовѣры въ чалмахъ и объевропеившіеся въ фескахъ, грязныхъ крахмальныхъ сорочкахъ и засаленныхъ пиджакахъ словно съ чужого плеча.

Все это гудѣло, какъ улей. Говорило не­громко, по­восточному, солидно — но оживленно.

Переводчикъ, такъ и кувыркавшійся съ нѣжными улыбками направо и налѣво, помѣстился изъ приличія за сосѣднимъ со мной столомъ.

Туристъ здѣсь рѣдкость. Кто заглянетъ въ эту трущобу?

Переводчика, очевидно, спросили:

— Кто это?

И кругомъ, по всей кофейной, пошелъ шопотъ:

— Московъ... московъ... московъ...

Весь Востокъ держится на приличіяхъ.

По мнѣ скользнули взгляды всей кофейной, но такъ, мелькомъ, словно случайно. Восточное приличіе требуетъ смотрѣть

на интересующій предметъ равнодушнымъ взглядомъ.

Но на этотъ разъ во взглядахъ выразительныхъ южныхъ глазъ я читалъ и любопытство, и какъ будто какую­то сдержанную насмѣшку, и оттѣнокъ пренебреженія, даже сожалѣнія.

 

 

— Что это они спрашиваютъ?

Переводчикъ улыбнулся своей вѣчно виноватой, заискивающей улыбкой:

— Они говорятъ... Они говорятъ...

— Ну?

— Они говорятъ, чтобъ я спросилъ у васъ: правда ли... правда ли, что японцы потопили у москововъ 50 кораблей?

— Пятьдесятъ? Передайте имъ, что столько и кораблей­то нѣтъ въ портъ ­ артурской эскадрѣ.

Пока я говорилъ, въ кофейной царило гробовое молчаніе. Всѣ уставились, на меня. Когда переводчикъ сказалъ имъ мой отвѣтъ, по кофейной пошелъ гулъ.

Отвѣтъ передавали. Многіе любезно кланялись въ благодарность за него. Но отвѣтъ никого не убѣдилъ. Я видѣлъ, что ему никто не вѣритъ.

Восточное приличіе требуетъ поклониться тому, съ кѣмъ сказалъ хоть слово.

И я вышелъ изъ кофейной среди любезныхъ поклоновъ. Но во взглядахъ на «москова» опять­таки читались и насмѣшка и пренебрежение.

— О чемъ они еще тамъ говорили? — спросилъ я переводчика, когда мы вышли.

Онъ совсѣмъ переконфузился.

 

— Такъ, разное... Что всѣ говорить...

— Что именно?

— Да такъ, все одно и то же... что всѣ... — Ну?

— Говорятъ, что теперь самое время...что турки возьмутъ назадъ у москововъ Батумъ.

Онъ испуганно поспѣшилъ меня успокоить:

— Только я этому не вѣрю.

— А много говорягъ о войнѣ?

— Кромѣ войны, ни о чемъ не говорятъ! Въ Инеболи, Платанѣ, въ Самсунѣ, —вездѣ, гдѣ я, пользуясь огромными стоянками австрійскаго парохода «Garnolia», сходилъ на берегъ, только и разговоровъ было, что о войнѣ.

Не знаю, больше ли интересовались въ Малой Азіи войной 1877 года.

Больше, чѣмъ интересуются русско­японской войной, кажется, интересоваться нельзя. Едва пароходъ становился на якорь, даже въ волну, съ берега, бултыхаясь, чуть не перевертываясь, шли перегруженные турками баркасы.

— Желаютъ осмотрѣть пароходъ!

  Турки толпами ходили по пароходу, по восточному этикету для вида, будто бы,

 

интересовались, — а затѣмъ одинъ изъ нихъ,

переводчикъ, такъ словно вскользь, спрашивалъ у помощника капитана:

— Что новаго слышно въ Батумѣ о войнѣ? И на всѣхъ лицахъ было жадное любо­

пытство: что, что говорить морякъ на непонятномъ языкѣ?

И вездѣ одно и то же.

— Собираются брать обратно Батумъ? —спрашивалъ я у своихъ переводчиковъ, все грековъ.

Они конфузились, мялись:

— Да... всѣ говорятъ... Только... Только я этому не вѣрю...

И все упивалось слухами объ «японскихъ побѣдахъ».

Только цифра погибшихъ «московскихъ кораблей» варьировалась.

Мѣстами падала съ пятидесяти до двадцати, мѣстами вырастала до семидесяти пяти. Слухи носились, ловились.

Въ Малой Азіи нѣтъ газетъ. Газетамъ, которыя получаются изъ Константинополя, не вѣритъ ни одна душа.

Турція переживаетъ періодъ реакціи. Турецкая реакція! Можете себѣ представить, что это такое. Все пересмотрѣно.

 

Многіе учебники, еще полгода тому назадъ бывшіе обязательными въ школахъ, признаны вредными книгами, и самое храненіе ихъ воспрещено.

Все, что было мало­мальски талантливаго въ турецкой литературѣ, бросило перо и пошло служить въ «dette publique», — благо тамъ во главѣ стоятъ европейцы.

Европейцы изъ сожалѣнія взяли турецкихъ писателей на грошовые оклады и тѣмъ спасли ихъ отъ голода.

Меня познакомили съ турецкимъ поэтомъ, служащимъ теперь конторщикомъ на табачной фабрикѣ.

Это... лирическій поэтъ. Но и лирическіе стихи считаются теперь въ Турціи опасными

Газеты, издающіяся въ Константинополѣ, не говорятъ, а что­то пищать.

 И вотъ результагь: газетамъ не вѣритъ никто. — Разъ напечатано, — значить, неправда.

Вся Турція живетъ и питается слухами,

самыми чудовищными и нелѣпыми: — Говорятъ, — значитъ, вѣрно.

Въ Самсунѣ я познакомился съ французами, стоящими во главѣ правительственной табачной фабрики. Она принадлежитъ «dette publique»,— этой «администраціи по дѣламъ несостоятельной Турціи».

 

И показываетъ чуть не полпальца.

— На что жъ они надѣются?

— На мужество японцевъ, на искусство, на ихъ бѣшенство, отчаяніе.

Раздавивъ, въ концѣ ­ концовъ, Японію, «московы» такъ будутъ истощены войной, что не смогутъ сейчасъ же повести второй.

Тогда и настанетъ «моментъ».

Черезъ несколько дней я  былъ въ Константинополѣ и любовался церемоніей селямлика.

Съ лицомъ Грознаго возвращался султанъ изъ мечети Гамидіэ въ гору, въ Ильдизъ­ Кіоскъ, въ полуколяскѣ, правя самъ своими двумя «фаворитами», ослѣпительно бѣ­ лыми арабскими конями.

Толпа пашей, залитая золотомъ, увѣшанная орденами, разубранная лентами, вприпрыжку бѣжала за экипажемъ,

и каждый протискивался, чтобы помочь  любимымъ султанскимъ лошадямъ везти въ гору коляску,  подтолкнуть.

­ Старички, хромые, съ палками, съ отчаяніемъ пробирались сквозь толпу министровъ, генераловъ, принцевъ, евнуховъ въ голубыхъ расшитыхъ мундирахъ, бѣлоснѣжныхъ албанцевъ, боясь, что не удастся хоть пальцемъ дотронуться до коляски. Завтра пойдетъ слухъ:

— Онъ опасенъ. Онъ не поддерживалъ коляски.

И вольнодумцу придется дрожать за старую, часто исполосованную и продырявленную въ бояхъ, кожу.

Среди этой бѣжавшей бъгомъ, залитой золотомъ и засыпанной почестями, толпы были заслуженные генералы,

 тонкіе искусные дипломаты, — я думаю, что турецкіе дипломаты самые искусные въ цѣломъ мірѣ,— иначе давно не было бы Турціи.

Особенно интересны были паши съ типичными нѣмецкими и англійскими лицами.

Каково было имъ давать этотъ спектакль собратьямъ­европейцамъ, съ улыбкой смотрѣвшимъ съ террасы на фантастическое зрѣлище, отъ котораго вѣяло старою, великолѣпною Азіей.

Среди этой толпы, умѣющей сломя голову бѣгать за идущими рысью арабскими любимцами­конями,

 — среди этой толпы, которой держится существованіе Турціи, конечно, никто не думаетъ ни о Батумѣ

ни о «второй войнѣ, которой не сможетъ выдержать обезсиленяая Россія».

Но...

[Lerra]

                                Про курдов

 

При брезгливомъ движеніи губъ, съ которымъ дипломатъ произносилъ «чернь» — мнѣ вспомнилось задумчивое, тревожное и озабоченное лицо того европейца.

— Конечно, всѣ эти народные толки не подвинуть турецкаго правительства на войну, но... У насъ есть курды.

Объ нихъ въ Европѣ имѣютъ невѣрное представленіе. Въ Европѣ больше знаютъ ихъ усы, чѣмъ ихъ самихъ.

 

Они пугаютъ этими страшными усами мирныхъ жителей, — но враги, военные враги никогда не видали ничего, кромѣ ихъ спинъ.

Слово «курдъ» въ Малой Азіи — слово ругательное. «Ты — курдъ!» — говорятъ, когда хотятъ оскорбить не только христіане, но и турки.

 Курдъ, это— предатель. Вы можете взять въ телохранители совсѣмъ дикаго арнаута и положиться на него.

 

Но если вы возьмете курда, онъ первый васъ продастъ или ограбить. Курды трусливы въ бою.

 И въ Малой Азіи никто не сомнѣвается, что въ случаѣ войны великолѣпный курдскій  полкъ «Гамидіэ» первымъ бѣжитъ съ поля сраженія.

 Но нѣтъ воинственнѣе народа, когда передъ ними мирные жители. Они не боятся Константинополя самого по себѣ.

Константино­поль дѣлалъ имъ слишкомъ много авансовъ, желая привязать ихъ къ себѣ.

Названіе ихъ полка «Гамидіэ», выписка ихъ вождей въ Константинополь, ласки имъ тамъ.

Но курды боятся, что на Константинополь можетъ быть оказано давленіе. И тогда Константинополю придется, нехотя, принять мѣры и сдерживать.

И давленіе это можетъ быть оказано, главнымъ образомъ, Россіей.

 

Курдамъ нѣтъ дѣла ни до Батума ни до Карса. Для Батума, для Карса нужна война, а курды войны не любятъ.

Но грабить они любятъ. Они давно уже не грабили райи и не тѣшились.

 Раздутые, преувеличенные восточной фантазіей толки о русскихъ затрудненіяхъ могутъ придать курдамъ храбрости:

 «Теперь Россіи не до того, чтобъ оказывать давленіе на Константинополь. А самъ Константинополь, по своему почину, конечно, намъ ничего не скажетъ». Вотъ почему я, европеецъ и христіанинъ, чувствую себя въ Малой Азіи теперь не особенно хорошо. За себя я не боюсь.

Я числюсь турецкимъ чиновникомъ. Но я боюсь, что мнѣ придется быть безмолвнымъ и недвижнымъ свидѣтелемъ большихъ ужасовъ кругомъ.

 И снова испытать это ужаснѣйшее чувство: до боли сжавъ кулаки, молча и «спокойно»

смотрѣть, какъ кругомъ льется кровь несчастной христіанской райи. Это говорилось въ февралѣ.

 

Кажется, опасенія моего собесѣдника начинаютъ сбываться.

И, быть­можетъ, если хорошенько разобраться, окажется, что въ послѣднихъ «побѣдахъ»

 курдовъ надъ мирными армянами немалую роль сыграли наполняющіе Малую Азію слухи и разсказы о необыкновенныхъ,

рѣшительныхъ успѣхахъ японцевъ и о величайшихъ затрудненіяхъ, испытываемыхъ Россіей.

Какъ нельзя болѣе понятно, что старые, историческіе, да еще побѣжденные, враги Россіи,

турки, радуются ея нсудачамъ и всѣмъ сердцемъ, всей пылкой фантазіей на сторонѣ ея противниковъ.

[Lerra]

                                                 Варяг

 

 

 

Въ Портъ­Саидѣ была чума, и чтобъ по­ томъ не держать карантина въ Одессѣ, ни­ кому нельзя было сойти на берегъ.

Это было раннимъ утромъ.

«Малайя» только что подошла. Нашъ пароходъ черезъ 20 минуть отходилъ.

Я воспользовался этимъ промежуткомъ, взялъ шлюпку и отправился къ борту Малайи».

Отправился отъ себя и отъ имени нѣсколькихъ русскихъ, которые шли на томъ же французскомъ пароходѣ, на которомъ шелъ и я.

Но отправился только къ борту.

Трапы «Малайи» были подняты, между моей шлюпкой и «Малайей» стояла шлюпка карантинной стражи.

Вдоль борта «Малайи» въ желтыхъ парусинныхъ курткахъ, въ соломенныхъ шля­пахъ, загорѣлые, стояли люди, которые вышли изъ огня, въ который шли только ради чести русскаго имени.

 

Нельзя ли попросить къ борту когонибудь изъ гг. офицеровъ «Варяга»?

И у меня замерло сердце и слезы сдавили горло, когда я услыхалъ бравое морское: — Есть!

Я люблю нашъ флотъ, потому что его знаю.

Я знаю трудности морского дѣла, знаю, сколько работаютъ наши моряки.

Много разъ и въ разныхъ моряхъ я видѣлъ, какъ непрерывно готовились они къ тому часу, когда своими жизнями придется защищать тотъ флагъ, который спускаютъ и поднимаютъ съ почестями, предъ которымъ вы, по морскому обычаю, должны снять шляпу, когда входите на военный корабль:

— Настанетъ часъ, когда за этотъ флагъ будутъ отдавать жизни.

Я видѣлъ безпрерывныя приготовленія къ этому страшному часу.

И первыя неудачи, — даже отъ пиратскаго нападенія,— наполнили, не могли не наполнить сердца горькимъ чувствомъ незаслуженной обиды. «За что?»

— Пиратское нападеніе

... Но что будутъ говорить, что будутъ думать о нашихъ морякахъ тѣ люди, которые не видали, не знали ихъ работы?

 

Подвигъ «Варяга» былъ нуженъ. Был необходимъ, чтобъ немедленно же покрыть русскій флотъ той славой, которой онъ заслуживает.

Я читалъ передъ этимъ подробности о подвиге «Варяга» во враждебныхъ газетахъ, говорившихъ о «безполезномъ дѣлѣ, о безполезномъ выходѣ двухъ русскихъ судовъ противъ цѣлой эскадры».

Если честь ничего не стоить, — тогда, конечно, подвигъ безполезенъ.

Теперь, когда такъ много спорятъ о войнѣ, о подвигѣ, позвольте вспомнить одно слово Кони. Оно было сказано по какому­то дѣлу о дуэли:

— Было бы совсѣмъ печально, если бы хоть иногда не находилось людей, которые бы ставили честь выше жизни.

И эти люди, которые шли на вѣрную смерть, чтобы доказать честь русскаго человѣка, были теперь передо мной.

Такіе же скромные и простые, какъ всегда. Матросы съ добродушными лицами съ лю­

бопытствомъ смотрѣли на русскаго, который вдругъ встрѣтился такъ далеко отъ Россіи, на чужбинѣ.

Къ борту первымъ вышелъ докторъ и сообщилъ «по своему вѣдомству»:

­ Раненые, слава Богу, всѣ поправились!

За нимъ къ борту подошелъ старшій офи­церъ Степановъ, и когда я сказалъ ему, что ихъ подвигъ вызвалъ восторгъ и благодар­ность всей Россіи, — взволнованно переспросилъ меня:

­ Да?

Согласитесь, трудно представить себѣ что нибудь болѣе прекрасное по скромности, чѣмъ это вопросительное:

­ Да?

Я засталъ ихъ въ радостномъ волненіи.

На бортъ только что была передана теле­грамма о томъ, что весь экипажъ «Варягая награжденъ Георгіями.

Эта новость, которую ужъ двѣ недѣли зналъ весь міръ, была неизвѣстна только тѣмъ, кого она касалась.

Они были въ океанѣ.

Степановъ взволнованнымъ голосомъ прокричалъ мнѣ,— приходилось за дальностью разстоянія перекрикиваться,— эту старую для меня новость.

Это была минута одного изъ самыхъ сильныхъ волненіи, которыя я испытывалъ въ жизни.

Видѣть героевъ, родныхъ людей, спасенныхъ отъ неминуемой гибели, и видѣть ихъ радостными, счастливыми.

 

— Вы второй русскій, котораго мы видимъ съ тѣхъ поръ. Передайте русской колоніи въ Коломбо отъ нашего имени сердечный привѣтъ и глубокую благодарность за ласку и привѣтъ, которые они намъ оказали. Скажите имъ, что мы всѣ здоровы.

Мнѣ нелегко было говорить отъ душивіпихъ слезъ.

Ужъ очень это было сильно: люди, жертвовавшіе жизнью, благодарятъ за привѣтъ.

Да нелегко было, видимо, говорить  и  Степанову съ русскимъ человѣкомъ. Волненіе глубокое слышалось въ его голосѣ.

Мы крикнули другъ другу: — Счастливаго плаванія!

И, по доброму старому морскому обычаю, троекратное «ура» загремѣло въ честь отъѣзжающаго русскаго человѣка.

Туманъ пошелъ передъ глазами отъ слезъ. Это «ура» этихъ людей гремѣло въ Чемульпо.

И мое слабое, единичное «ура» слышалъ, вѣроятыо, только я,— потому что слезы совсѣмъ сжали горло.

[Lerra]

                                                                               Япошки

 

                                                       Англичане и японцы.

 

Отношеніе колоніальныхъ англичанъ къ японцамъ, — даже не свойственно такой, казалось бы, холодной націи, — восторженное.

Но вотъ двѣ характерныхъ черты.

— Японцы показали себя истинно цивилизованной націей.

— Японія показала себя могущественной державой.

А статьи и телеграммы, въ которыхъ все это говорится, озаглавлены словомъ: — Japs.

«Japs» значитъ не «японцы», а «япошки». Даже англійская пресса, — сама грѣшащая тѣмъ же, — подняла объ этомъ вопросъ, и дѣлала неоднократно внушенія своимъ коло­ ніальнымъ собратіямъ.

«Достойно сожалѣнія, съ точки зрѣнія здраваго смысла, что русскія газеты называютъ японцевъ «макаками». Врага надо уважать и на случай побѣды, чтобы придать ей цѣну, и на случай пораженія, чтобы не сдѣлать этого пораженія еще болѣе обиднымъ. Но со стороны русскихъ газетъ это еще поддается объясненію: онѣ говорятъ о врагѣ и хотятъ бранью утѣшить читателей. Совершенно, однако, непонятно и достойно всяческаго сожалѣнія обыкновеніе нашей печати называть японцевъ унизительнымъ именемъ «japs». Что сказали бы мы, если бы насъ стали называть «какими­то дрянными англичанами».

Но въ этомъ сказалась типичная и ха­рактерная черта англичанъ.

Даже расхвалрівая японцевъ, англичанинъ все­таки пишетъ презрительное :

— Япошки.

Потому что онъ такъ думаетъ.

Въ Японіи я много видѣлъ англичанъ. Если вы спросите тамъ у англичанина:

— Цивилизованный ли народъ японцы?

Англичанинъ, имѣющій дѣло только съ дѣловыми городами Японіи, съ «европейскими» Іокогамой, Токіо, Кобэ, Нагасаки, не знающш, не желающій знать, не интересующійся остальной Японіей, отвѣтитъ

вамъ,.— не безъ нерѣшительности, не безъ гримаски, надо сказать: — Д­да!

Но японца рядомъ съ собой въ экипажъ онъ не посадить. Вмѣстѣ съ нимъ, чтобъ не потерять общественнаго уваженія, кататься не поѣдетъ.

Къ себѣ въ домъ никогда никакого самаго цивилизованного японца не пригласить.

Въ чайный домъ съ японцемъ пойдетъ,— чтобы взглянуть на курьезъ, на достопримѣчательность страны.

Но приглашенія японца пожаловать отобѣдать не приметъ, въ домъ къ нему, какъ знакомый, не пойдетъ.

Русскій, нѣмецъ, французъ, — кто угодно можетъ смѣло войти въ любой клубъ англійской колоніи въ Японіи, разсчитывая «на гостепріимство доброй, старой Англіи».

Стоитъ сказать:

■—■ Я иностранецъ. У меня нѣтъ никогодрузей въ городѣ.

И англичане съ величайшей любезностью, съ традиціоннымъ англійскимъ радушіемъ примутъ васъ къ себѣ, записавъ, — это у нихъ на такіе случаи спеціально даже установлено, — «почетнымъ членомъ» клуба.

Но японцу, кто бы онъ ни былъ, никогда не перешагнуть порога англійскаго клуба.

­Jap!

Въ Іокогамѣ я получилъ очень осторожное, но категорическое замѣчаніе хозяина

 «Грандъ­ Отеля» за то, что привелъ съ собой знакомаго японца въ «баръ» выпить содовой воды:

— Вамъ, какъ иностранцу, конечно, это можетъ быть неизвѣстнымъ. Но у насъ нѣгь обыкновенія, чтобы японцы бывали въ «общественныхъ залахъ» гостиницы. Тамъ бываютъ только джентльмены.

Мои сосѣди по обѣденному столу, всегда относившіеся ко мнѣ очень мило, съ удивленіемъ посмотрѣли на меня, когда я какъ­то сказалъ:

— А я уѣзжаю дня на три въ очень интересную поѣздку: одинъ японецъ пригласилъ меня погостить у него на дачѣ около Шото. Я увижу домашнюю японскую жизнь.

 Только одинъ спросилъ меня учтиво, но очень холодно и съ оттѣнкомъ удивленія:

— И вы приняли приглашеніе?

Остальные промолчали и сдѣлали видъ, что не слыхали шокирующихъ словъ слишкомъ ужъ экстравагантнаго иностранца.

 

И послѣ этого между нами установился холодокъ. Осталась учтивость, но любезности я больше не видѣлъ.

Я чувствовалъ, что меня извиняютъ, но порицаютъ.

И когда я вернулся, никто даже не спросилъ меня, какъ спрашивали всегда, послѣ каждой моей отлучки на два, на три дня:

— Интересно вы провели время?

Словно всѣ безмолвно сдѣлали уговоръ даже не вспоминать о компрометирующемъ «джентльмена» поступкѣ.

Даже на японскихъ пароходахъ, которые ходятъ между японскими портами, въ столовой для англичанъ накрываютъ особый столъ.

Англичанинъ счелъ бы себя ужасно стѣсненнымъ сидѣть рядомъ съ «jap’ омъ».

 

И вся разница между моимъ, напримѣръ, взглядомъ, вынесеннымъ изъ знакомства съ Японіей, и взглядомъ ихъ друзей англичанъ заключается въ слѣдующемъ.

Я думаю, что у этого способнаго народа было еще мало времени, чтобы сдѣлаться истинно европейски­культурнымъ народомъ.

Англичане думаютъ, что онъ не способенъ имъ сдѣлаться никогда.

Мнѣ кажется, что крики:  «высоко­цивилизованный», «истинно ­ культурный» народъ — преждевременны.

Англичане, кричащіе «цивилизованные», «культурные», совершенно неожиданно добавляютъ :

— Япошки.

[Sumerkurt]

В 08.11.2019 в 00:18, Lerra сказал:

...Не такіе дни Курбанъ­ Байрамъ, чтобъ христіанину ходить на улицу...

Полнейший фейк)

В Гурбан Байрам как раз положено мириться.

[Sumerkurt]

В 08.11.2019 в 00:19, Lerra сказал:

...Курдъ, это— предатель...

Опять пример фейковости этого опуса.

При освобождении Северного Кипра курдов погибло не меньше турок.

Именно с того времени тёмные силы, поражённые межнациональным единством в Турции, начали создавать так называемый курдский вопрос, "разделяй и властвуй" в действии.

[Sumerkurt]

В 08.11.2019 в 00:22, Lerra сказал:

                                                 Варяг

О "Варяге" послушайте Александра Невзорова)))